Epithalamium Pelei et Thetidos
63 ← Catullus 64 / Catvlli Carmen LXIV→ 65
LXIV. Argonautia et epythalamium Thetidis et Pelei
Peliaco quondam prognatae vertice pinus
dicuntur liquidas Neptuni nasse per undas
Phasidos ad fluctus et fines Aeetaeos,
cum lecti iuvenes, Argiuae robora pubis,
auratam optantes Colchis avertere pellem
ausi sunt vada salsa cita decurrere puppi,
caerula verrentes abiegnis aequora palmis.
Краткое содержание (по Фету)
1) На пути аргонавтов люди и нимфы увидали друг друга (1–16), и Пелей получил от Юпитера – о счастливые времена героев! – нимфу Фетиду в супружество (– 30).
2) К свадьбе прибыла в Фарсал вся Фессалея (– 42), дом великолепно был украшен (– 46), особенно пурпурное покрывало брачной постели (– 49).
3) На нем была изображена Ариадна, смотрящая вослед бежавшему Тезею (– 70), которого она, когда он из-за Минотавра прибыл в Крит (– 85), полюбила по великой силе Амура (– 104). Он убил Минотавра (– 111), покинул лабиринт (– 115), отправился с Ариадной в Дию и, покинув ее там, бежал (– 123). Она смотрела ему вослед (– 129) и разразилась сетованиями и проклятиями (– 201). Проклятие сбылось (– 206): Тезей забыл (– 211), хотя отец его о том умолял (– 237), поднять белые паруса (– 240) и поэтому должен был оплакивать смерть своего отца (– 248). Следовательно Ариадна смотрела вослед Тезею на одной стороне покрывала (– 250); на другой же стороне покрывала изображено было вакхическое шествие Дионисия к Ариадне (– 264).
4) Этим кончается вставка о покрывале (– 266). Гости оставляют Фарсал (– 277), и являются со свадебными подарками полубоги (– 297) и боги (– 302), и во время трапезы заняли Парки (– 322) Пелею и Фетиде эпиталаму (– 380).
Подстрочный перевод
Pines once sprung from Pelion’s peak floated, it is said, through liquid billows of Neptune to the flowing Phasis and the Aeetaean territory, when the picked youth, the vigour of Argive manhood seeking to carry away the Golden Fleece from Colchis, dared to skim over salt seas in a swift-sailing ship, sweeping the blue-green ocean with paddles shaped from fir-wood. That goddess who guards the castles in topmost parts of the towns herself fashioned the car, scudding with lightest of winds, uniting the interweaved pines unto the curving keel. That goddess first instructed untaught Amphitrite with sailing. Scarce had it split with its stem the windy waves, and the billow vexed with oars had whitened into foam, when arose from the swirl of the hoary eddies the faces of sea-dwelling Nereids wondering at the marvel. And then on that propitious day mortal eyes gazed on sea-nymphs with naked bodies bare to the breasts outstanding from the foamy swirl. Then it is said Peleus burned with desire for Thetis, then Thetis despised not mortal marriage, then Thetis’ sire himself sanctioned her joining to Peleus. O heroes, born in the time of joyfuller ages, hail! sprung from the gods, good progeny of mothers, hail! and may you be favourably inclined. I’ll address you often in my song, you too I’ll approach, Peleus, pillar of Thessaly, so increased in importance by your fortunate wedding-torches, to whom Jupiter himself, the sire of the gods himself, yielded up his beloved. Did not Thetis embrace you, she most winsome of Nereids born? Did not Tethys consent that you should lead home her grandchild, and Oceanus too, whose waters enfold the total globe? When in full course of time the longed-for day had dawned, all Thessaly assembled and thronged his home, a gladsome company overspreading the halls: they bear gifts to the fore, and their joy in their faces they show. Scyros remains a desert, they leave Phthiotic Tempe, Crannon’s homes, and the fortressed walls of Larissa; at Pharsalia they gather, beneath Pharsalian roofs they throng. None tills the soil, the heifers’ necks grow softened, the trailing vine is not cleansed by the curved rake-prongs, nor does the bull tear up the clods with the prone-bending plowblade, nor does the sickle prune the shade of the spreading tree-branches, squalid rust steals over the neglected plows.
But this mansion, throughout its innermost recesses of opulent royalty, glitters with gleaming gold and with silver. Ivory makes white the seats; goblets glint on the boards; the whole house delights in the splendour of royal treasure. Placed in the midst of the mansion is the bridal bed of the goddess, made glossy with Indian tusks and covered with purple, tinted with the shell-fish’s rosy dye. This tapestry embroidered with figures of men of ancient time portrays with admirable art the heroes’ valour. For looking forth from Dia’s beach, resounding with crashing of breakers, Ariadne watches Theseus moving from sight with his swift fleet, her heart swelling with raging passion, and she does not yet believe she sees what she sees, as, newly-awakened from her deceptive sleep, she perceives herself, deserted and woeful, on the lonely shore. But the heedless youth, flying away, beats the waves with his oars, leaving his perjured vows to the gusty gales. In the dim distance from amidst the sea-weed, the daughter of Minos with sorrowful eyes, like a stone-carved Bacchante, gazes afar, alas! gazes after him, heaving with great waves of grief. No longer does the fragile fillet bind her yellow locks, no more with light veil is her hidden bosom covered, no more with rounded zone the milky breasts are clasped; fallen down from her body everything is scattered here and there, and the salt waves toy with them in front of her very feet. But neither on fillet nor floating veil, but on you, Theseus, in their stead, was she musing: on you she bent her heart, her thoughts, her love-lorn mind. Ah, woeful one, with sorrows unending distraught, Erycina sows thorny cares deep in your bosom, since that time when Theseus fierce in his vigor set out from the curved bay of Piraeus, and gained the Gortynian roofs of the iniquitous ruler.
For it is said that once, constrained by the cruelest plague to expiate the slaughter of Androgeos, Cecropia used to give both chosen youths and the pick of the unmarried maidens as a feast to the Minotaur. When thus his strait walls with ills were vexed, Theseus with free will preferred to yield up his body for adored Athens rather than such Cecropian corpses be carried to Crete unobsequied. And therefore borne in a speedy craft by favouring breezes, he came to the imperious Minos and his superb seat. Instantly with longing glance the royal virgin saw him, she whom the chaste couch breathing out sweetest of scents cradled in her mother’s tender enfoldings, like the myrtle which the rivers of Eurotas produce, or the many-tinted blooms opening with the springtide’s breezes, she bent not her flashing eyes away from him, until the flame spread through her whole body, and burned into her innermost marrow. Ah, hard of heart, urging with misery to madness, O holy boy, who mingles men’s cares and their joys, and you queen of Golgos and of foliaged Idalium, on what waves did you heave the mind-kindled maid, sighing often for the golden-haired guest! What dreads she bore in her swooning soul! How often did she grow sallower in sheen than gold! When craving to contend against the savage monster, Theseus faced death or the palm of praise.
Then gifts to the gods not unpleasing, not idly given, with promise from tight-closed lips did she address her vows. For as an oak waving its boughs on Taurus’ top, or a coniferous pine with sweating stem, is uprooted by savage storm, twisting its trunk with its blast (dragged from its roots prone it falls afar, breaking all in the line of its fall) so did Theseus fling down the conquered body of the brute, tossing its horns in vain towards the skies. Thence backwards he retraced his steps amidst great laud, guiding his errant footsteps by means of a tenuous thread, lest when coming out from tortuous labyrinthines his efforts be frustrated by unobservant wandering. But why, turned aside from my first story, should I recount more, how the daughter fleeing her father’s face, her sister’s embrace, and even her mother’s, who despairingly bemoaned her lost daughter, preferred to all these the sweet love of Theseus; or how borne by their boat to the spumy shores of Dia she came; or how her husband with unmemoried breast forsaking her, left her bound in the shadows of sleep? And oft, so it is said, with her heart burning with fury she poured out clarion cries from depths of her bosom, then sadly scaled the rugged mounts, whence she could cast her glance over the vast seething ocean, then ran into the opposing billows of the heaving sea, raising from her bared legs her clinging raiment, and in uttermost plight of woe with tear-stained face and chilly sobs she spoke thus:—
“Is it thus, O perfidious, when dragged from my motherland’s shores, is it thus, O false Theseus, that you leave me on this desolate strand? thus do you depart unmindful of slighted godheads, bearing home your perjured vows? Was no thought able to bend the intent of your ruthless mind? had you no clemency there, that your pitiless bowels might show me compassion? But these were not the promises you gave me idly of old, this was not what you bade me hope for, but the blithe bride-bed, hymenaeal happiness: all empty air, blown away by the breezes. Now, now, let no woman give credence to man’s oath, let none hope for faithful vows from mankind; for while their eager desire strives for its end, nothing fear they to swear, nothing of promises forbear they: but instantly their lusting thoughts are satiate with lewdness, nothing of speech they remember, nothing of perjuries care. In truth I snatched you from the midst of the whirlpool of death, preferring to suffer the loss of a brother rather than fail your need in the supreme hour, O ingrate. For which I shall be a gift as prey to be rent by wild beasts and the carrion-fowl, nor dead shall I be placed in the earth, covered with funeral mound. What lioness bore you beneath lonely crag? What sea conceived and spued you from its foamy crest? What Syrtis, what grasping Scylla, what vast Charybdis? O you repayer with such rewards for your sweet life! If it was not your heart’s wish to yoke with me, through holding in horror the dread decrees of my stern sire, yet you could have led me to your home, where as your handmaid I might have served you with cheerful service, laving your snowy feet with clear water, or spreading the purple coverlet over your couch. Yet why, distraught with woe, do I vainly lament to the unknowing winds, which unfurnished with sense, can neither hear uttered complaints nor can return them? For now he has sped away into the midst of the seas, nor does any mortal appear along this desolate seaboard. Thus with overweening scorn bitter Fate in my extreme hour even grudges ears to my complaints. All-powerful Jupiter! would that in old time the Cecropian ships had not touched at the Gnossan shores, nor that the false mariner, bearing the direful ransom to the unquelled bull, had bound his ropes to Crete, nor that yonder wretch hiding ruthless designs beneath sweet seemings had reposed as a guest in our halls! For whither may I flee? in what hope, O lost one, take refuge? Shall I climb the Idomenean crags? but the truculent sea stretching far off with its whirlings of waters separates us. Dare I hope for help from my father, whom I deserted to follow a youth besprinkled with my brother’s blood? Can I crave comfort from the care of a faithful husband, who is fleeing with yielding oars, encurving amidst whirling waters? If I turn from the beach there is no roof in this tenantless island, no way shows a passage, circled by waves of the sea; no way of flight, no hope; all denotes dumbness, desolation, and death. Nevertheless my eyes shall not be dimmed in death, nor my senses secede from my spent frame, until I have besought from the gods a just penalty for my betrayal, and implored the faith of the celestials with my last breath. Wherefore you requiters of men’s deeds with avenging pains, O Eumenides, whose front enwreathed with serpent-locks blazons the wrath exhaled from your bosom, come here, here, listen to my complaint, which I, sad wretch, am urged to outpour from my innermost marrow, helpless, burning, and blind with frenzied fury. And since in truth they spring from the very depths of my heart, be unwilling to allow my agony to pass unheeded, but with such mind as Theseus forsook me, with like mind, O goddesses, may he bring evil on himself and on his kin.”
After she had poured forth these words from her grief-laden bosom, distractedly clamouring for requital against his heartless deeds, the celestial ruler assented with almighty nod, at whose motion the earth and the shuddering waters quaked, and the world of glittering stars quivered. But Theseus, self-blinded with mental mist, let slip from forgetful breast all those injunctions which until then he had held firmly in mind, nor bore aloft sweet signals to his sad sire, showing himself safe when in sight of Erectheus’ haven. For it is said that before, when Aegeus entrusted his son to the winds, on leaving the walls of the chaste goddess’s city, he gave these commands to the youth with his parting embrace:
“O my only son, far dearer to me than long life, lately restored to me at extreme end of my years, O son whom I am forced to send off to a doubtful hazard, since my ill fate and your ardent valour snatch you from me unwilling, whose dim eyes are not yet sated with my son’s dear form: nor gladly and with joyous breast do I send you, nor will I suffer you to bear signs of helpful fortune, but first from my breast many a complaint will I express, sullying my grey hairs with dust and ashes, and then will I hang dusky sails to the swaying mast, so that our sorrow and burning of mind are shown by rusty-dark Iberian canvas. Yet if the dweller on holy Itone, who deigns to defend our race and Erectheus’ dwellings, grant you to besprinkle your right hand in the bull’s blood, then see that in very truth these commandments deep-stored in your heart’s memory do flourish, nor any time deface them. As soon as your eyes shall see our cliffs, lower their gloomy clothing from every yard, and let the twisted cordage bear aloft snowy sails, where resplendent shall shine bright topmast spars, so that, immediately discerning, I may know with gladness and lightness of heart that in prosperous hour you are returned to my face.”
These charges, at first held in constant mind, from Theseus slipped away as clouds are impelled by the breath of the winds from the ethereal peak of a snow-clad mount. But as his father sought the castle’s turrets as watchplace, dimming his anxious eyes with continual weeping, when first he spied the discoloured canvas, flung himself headlong from the top of the crags, believing Theseus lost by harsh fate. Thus as he entered the grief-stricken house, his paternal roof, Theseus savage with slaughter met with like grief as that which with unmemoried mind he had dealt to Minos’ daughter: while she gazed with grieving at his disappearing keel, turned over a tumult of cares in her wounded spirit.
But on another part [of the tapestry] swift hastened the flushed Iacchus with his train of Satyrs and Nisa-begot Sileni, seeking you, Ariadne, and aflame with love for you. … These scattered all around, an inspired band, rushed madly with mind all distraught, ranting “Euhoe,” with tossing of heads “Euhoe.” Some with womanish hands shook thyrsi with wreath-covered points; some tossed limbs of a rended steer; some girded themselves with writhed snakes; some enacted obscure orgies with deep chests, orgies of which the profane vainly crave a hearing; others beat the tambours with outstretched palms, or from the burnished brass provoked shrill tinklings, blew raucous-sounding blasts from many horns, and the barbarous pipe droned forth horrible song. With luxury of such figures was the coverlet adorned, enwrapping the bed with its mantling embrace.
After the Thessalian youth were sated with the desire of gazing, they began to give way to the sacred gods. Hence, as with his morning’s breath brushing the still sea Zephyrus makes the sloping billows uprise, when Aurora mounts beneath the threshold of the wandering sun, and the waves move forth slowly at first with the breeze’s gentle motion (plashing with the sound as of low laughter), but after, as the wind swells, more and more frequent they crowd and gleam in the purple light as they float away,—so quitting the royal vestibule the folk left, each to his home with steps wandering hither and thither.
After their departure, Chiron came, chief from the summit of Pelion, the bearer of sylvan spoil: for whatever the fields bear, what the Thessalian land on its high hills breeds, and what flowers the fecund air of warm Favonius begets near the running streams, these did he bear enwreathed into blended garlands wherewith the house rippled with laughter, caressed by the grateful odor.
Speedily Penios stands present, for a time leaving his verdant Tempe, Tempe whose overhanging trees encircle, to the Dorian choirs, damsels Magnesian, to frequent; nor empty-handed,—for he has borne here lofty beeches uprooted and the tall laurel with straight stem, nor lacks he the nodding plane and the lithe sister of flame-wrapt Phaethon and the aerial cypress. These wreathed in line did he place around the palace so that the vestibule might grow green sheltered with soft fronds.
After him follows Prometheus of inventive mind, bearing diminishing traces of his ancient punishment, which once he had suffered, with his limbs confined by chains hanging from the rugged Scythian crags. Then came the sire of gods from heaven with his holy consort and offspring, leaving you alone, Phoebus, with your twin-sister the fosterer of the mountains of Idrus: for equally with yourself did your sister disdain Peleus nor was she willing to honour the wedding torches of Thetis. After they had reclined their snow-white forms along the seats, tables were loaded on high with food of various kinds.
In the meantime with shaking bodies and infirm gesture the Parcae began to intone their truth-naming chant. Their trembling frames were enwrapped around with white garments, encircled with a purple border at their heels, snowy fillets bound each aged brow, and their hands pursued their never-ending toil, as of custom. The left hand bore the distaff enwrapped in soft wool, the right hand lightly withdrawing the threads with upturned fingers shaped them, then twisting them with the prone thumb it turned the balanced spindle with well-polished whirl. And then with a pluck of their tooth the work was always made even, and the bitten wool-shreds adhered to their dried lips, which shreds at first had stood out from the fine thread. And in front of their feet wicker baskets of osier twigs took charge of the soft white woolly fleece. These, with clear-sounding voice, as they combed out the wool, out-poured fates of such kind in sacred song, in song which no age yet to come could tax with untruth.
“O with great virtues augmenting your exceeding honour, mainstay of Emathia, most famous in your issue, receive what the sisters make known to you on this happy day, a truth-naming oracle! But run, you spindles, drawing the thread which the fates follow, run, spindles! “Now Hesperus will come to you bearing what is longed for by bridegrooms, with that fortunate star will your bride come, who steeps your soul with the sway of softening love, and prepares with you to conjoin in languorous slumber, spreading her smooth arms beneath your sinewy neck. Run, drawing the thread, run, spindles! “No house ever yet enclosed such loves, no love bound lovers with such pact, as abides with Thetis, as is the concord of Peleus. Run, drawing the thread, run, spindles! “To you will Achilles be born, a stranger to fear, to his foes known not by his back, but by his strong breast, who, often the victor in the uncertain struggle of the foot-race, will outrun the fire-fleet footsteps of the speedy doe. Run, drawing the thread, run, spindles! “None in war with him may compare as a hero, when the Phrygian streams trickle with Trojan blood, and when besieging the walls of Troy with a long, drawn-out warfare perjured Pelops’ third heir lays that city waste. Run, drawing the thread, run, spindles! “Often will mothers attest over funeral-rites of their sons his glorious acts and illustrious deeds, when the white locks from their heads are unloosed amid ashes, and they bruise their discoloured breasts with feeble fists. Run, drawing the thread, run, spindles! “For as the reaper, plucking off the dense wheat-ears before their time, mows the harvest yellowed beneath ardent sun, so will he cast prostrate the corpses of Troy’s sons with grim swords. Run, drawing the thread, run, spindles! “His great valour will be attested by Scamander’s wave, which ever pours itself into the swift Hellespont, narrowing its course with slaughtered heaps of corpses he shall make tepid its deep stream by mingling warm blood with the water. Run, drawing the thread, run, spindles! “And finally she will be a witness: the captive-maid handed to death, when the heaped-up tomb of earth built in lofty mound receives the snowy limbs of the stricken virgin. Run, drawing the thread, run, spindles! “For instantly fortune will give the means to the war-worn Greeks to break Neptune’s stone bonds of the Dardanian city, the tall tomb shall be made dank with Polyxena’s blood, who as the victim succumbing beneath two-edged sword, with yielding knees shall fall forward a headless corpse. Run, drawing the thread, run, spindles! “Come then! Conjoin in the longed-for delights of your love. Let the bridegroom receive his goddess in felicitous compact; let the bride be given to her eager husband. Run, drawing the thread, run, spindles! “Neither will the nurse returning with morning light succeed in circling her neck with last night’s thread. [Run, drawing the thread, run, spindles!], nor need her solicitous mother fear that sad discord will cause a parted bed for her daughter, nor need she cease to hope for dear grandchildren. Run, drawing the thread, run, spindles!”
With such soothsaying songs of yore did the Parcae chant from divine breast the felicitous fate of Peleus. For previously the heaven-dwellers used to visit the chaste homes of heroes and to show themselves in mortal assembly when their worship had not yet been scorned. Often the father of the gods, resting in his glorious temple, when on the festal days his annual rites appeared, gazed on a hundred bulls strewn prone on the earth. Often wandering Liber on topmost summit of Parnassus led his howling Thyiads with loosely tossed locks, when the Delphians tumultuously trooping from the whole of their city joyously acclaimed the god with smoking altars. Often in lethal strife of war, Mavors, or swift Triton’s queen, or the Rhamnusian virgin, in person did exhort armed bodies of men. But after the earth was infected with heinous crime, and each one banished justice from their grasping mind, and brothers steeped their hands in fraternal blood, the son ceased grieving over departed parents, the sire craved for the funeral rites of his first-born that freely he might take of the flower of unwedded step-mother, the unholy mother, lying under her unknowing son, did not fear to sully her household gods with dishonor: everything licit and lawless commingled with mad infamy turned away from us the just-seeing mind of the gods. Wherefore neither do they deign to appear at such assemblies, nor will they permit themselves to be met in the daylight.1
Переводы
М. Амелин (2005)
Некогда на горе Пелийской рожденные сосны,
говорят, по волнам Нептуна плыли кипучим
в край, где Фасиса ток и пределы Ээта, — туда-то
мощь Аргивских мужей, избранники юные мчаться,
5 золотое стремясь руно Колхиды похитить,
на проворной корме дерзнули зыбью соленой,
синие теребя еловыми дланями глади.
Им богиня, что стен городских созиждет высоты,
легкостью плавной летучий сама корабль оснастила,
10 остов соединив сосновый на выгнутом днище.
Первым тропу проторил в нетронутой он Амфитрите, —
носом равнину едва взволнованную раздвоил
и забелела волна витая под веслами пеной,
из пучины седой, выныривая, показали
15 лица, чуду сему дивясь, Нереиды морские.
Смертных очам тогда средь бела дня и предстали
обнаженные Нимф тела впервые подводных
до торчащих сосцов по-над пучиной сребристой.
Тут Пелей воспылал, как бают, любовью к Фетиде,
20 тут Фетида людским не побрезговала гименеем,
тут сам отец сочетать с Пелеем Фетиду задумал.
О поколение в век весьма желанный рожденных,
здравствуйте, д ети богов и благих матерей, о герои,
вас я моей не раз, вас песнью затрагивать буду
25 и, конечно, тебя, счастливой свещою богатый,
всей Фессалии столп, Пелей, кому сам Юпитер,
сам родитель богов, свою любовь предоставил.
Взят Фетидой не ты ли, прекраснейшей Нереидой?
Тефия не тебе ль увести позволила внучку,
30 и Океан, весь круг земной объемлющий морем?
Вот желанные дни тем временем наконец-то
наступили, стеклась без исключения к дому
вся Фессалия, двор толпой ликующих полон:
преподносят дары, выражая лицами радость.
35 Обезлюдел Киер, оставлена Фтийская Темпа,
и Краннона дома, и крепости пусты Лариссы, —
все сошлись в Фарсал, стеклись под кровы Фарсала.
На поле никого, мягчают выи воловьи,
ни мотыгой кривой виноградник низкий не полот,
40 не ворочает бык изогнутым лемехом глыбы,
не убавляет ножом садовник сени древесной,
покрывается плуг заброшенный ржою шершавой.
Но повсюду, куда ни простирается царский
двор, лучистые там сребро сверкают и злато;
45 тронов белеет кость, столы блистают посудой;
веселится весь дом сверканием царских сокровищ.
На середине стоит богини брачное ложе,
бивнем Индийским сплошь отделано; сверху покрыто
в пурпур из розоватых окрашенной раковин тканью.
50 Сей покров, людей изображающий древних,
подвиги передает искусством дивным героев.
С волнозвонного вот глядящая берега Дии
зрит уходящему вслед на быстрых суднах Тесею,
в сердце чувствуя страсть безудержную, Ариадна
55 и не верит тому, что видит своими глазами,
лишь ото сна пробудясь обманного, так ощущает
на пустынном песке одинокой себя и несчастной.
Веслами бьет на бегу беспамятный юноша воду,
обещаний пустых слова бросая на ветер.
60 Вводом печальным вдаль со взморья глядит Миноида
исступленно — эвой! — изваянью из камня подобна,
вдаль глядит, на великих волнах тревоги качаясь.
Не покрыта глава златая изящным убором,
не закутаны вскользь накидкой легкою плечи,
65 не перевиты тугой молочные стяжкой сосочки, —
все, что с тела ее упало грудой небрежной,
вместе у самых ног соленые струи шевелят:
ни о том, где убор, ни о том, что накидка намокла,
не заботясь, она всем сердцем, Тесей, за тобою,
70 всеми мыслями, всей душой — без памяти — следом.
Ах, несчастная! как истерзала тебя Эрикина
плачем протяжным, тревог посеяв терние в сердце,
тою порой, пока Тесей отважный, отчалив
от Пирея брегов изогнутых, не достигнул
75 несправедливого вдруг царя Гортинии кровель.
Прежде, говорят, поражен жестокой заразой,
за убийство неся Андрогея кару, отборных
юношей должен был и дев незамужних Кекропов
по обычаю град на корм отдавать Минотавру.
80 Так как крепость, напастью такой теснима, скудела,
сам Тесей решил за милые лучше Афины
тело свое сложить, чем стольких заживо мертвых
Криту Кекропов град продолжать приношение будет.
Легким судном несом и ветром попутным, к Миносу
85 великодушному он и пышным селениям прибыл.
Жаждущим взором едва на него взглянула царевна,
дева, что взращена среди непорочных, приятно
благоухающих лож в объятиях матери нежных, —
миртам подобна тем, что потоки Эврота рождают,
90 или пестрым, весны дыханием вызванным краскам, —
огненный взор она от него отвела, но не прежде,
чем до глубины вобр ла пламя всем телом
внутрь себя и вся до мозга костей воспылала.
Ты, несчастных сердца жестоко страстью мятущий,
95 отрок святой, к людским тревогам мешающий радость,
и, царица, ты, чей Голт и лесистый Идалий, —
вы всколыхнули какими волнами душу малышки
пылкой, о русом так вздыхающей часто пришельце!
Сколько страхов она томящимся вынесла сердцем!
100 Как же часто бледней становилась блестящего злата,
со свирепым когда чудовищем жаждущий схватки
или смерти Тесей искал, или славы в награду!
Не напрасно богам она подарки сулила
в благодарность, обет губами безмолвными давши.
105 Будто бы дуба ствол, на Тавра вершине ветвями
машущего, иль сосны шишконосной с корою потливой
неукротимый вихрь, порывами раскачавши,
вырывает (он, исторгнутый с корнем, по склону
катится вниз, на пути сокрушая все, что ни встретит),
110 по так повергнул Тесей укрощенное тело свирепца,
тщетно ветер пустой бодающего рогами.
Цел, — назад обратив стопы со славой великой,
тонкой нитью шаг блуждающий направляет,
дабы, выходя по лабиринта изгибам,
115 незаметно ему в чертогах не заблудиться.
Но зачем, удалясь от начала песни, я буду
упоминать, как дщерь бежала родителя взоров,
единокровной сестры объятий и матери даже,
хоть бедняжка в пропащей души не чаяла дочке,
120 сладкую любовь Тесея всему предпочтившей?
Иль как на челноке ко брегу пенному Дии
прибыла? Или как ее, смежившую очи
сном, уходя, супруг, душой беспамятный, бросил?
Часто, вещают, она, ярясь пылающим сердцем,
125 из глубины души выливала глас внятнозвучный;
то на горы крутые она, тоскуя, взбиралась,
чтобы взор устремлять чрез валы необъятной пучины;
против прибоя то вбегала в соленые волны,
воздымая подол нагими икрами мягкий,
130 и такие, скорбя, издавала последние вопли,
всхлипы влажным ртом леденящие исторгая:
«Ты ль, от отчих умчав алтарей меня, вероломный,
вероломный Тесей, на бреге пустынном оставил?
Ты ль, уходя, пренебрег — беспамятный, ах, на обеты —
135 волей богов и домой увез преступление клятвы?
Разве ничто в тебе смягчить не сумело жестокий
норов? Разве в тебе сострадания нет никакого,
что не сподобился нас пожалеть суровой душою?
А не такие давал обещания некогда нежным
140 голосом мне, не такие вселял бедняжке надежды,
но «счастливый брак», но «гименей долгожданный», —
лишь по воздуху всё развеяли ветры напрасно.
Женщина пусть ни одна мужчины клятвам не верит,
не возлагает надежд ни одна на речи мужчины, —
145 жаждущий дух пока чего-либо хочет добиться,
не боятся клятв, обещаний они не жалеют;
но, как только души насыщена жаждущей похоть,
сказанного не боясь, преступлений клятв и не помнят.
Я же от верной тебя погибели, вихрем кружащей,
150 уберегла, — и скорей лишиться брата решилась,
чем в последний час тебя, обманщик, покинуть.
Отдана за то зверям на съеденье, и птицам
на расклев, и землей не буду по смерти покрыта.
Породила ль тебя под скалой одинокая львица,
155 иль извергла, зачав, волнами пенными моря
Сирта, Харибда ли ненасытная, хищная ль Скилла,
что за сладкую жизнь воздаешь такою наградой?
Если были тебе не по сердцу наши во браке,
ибо строгих отца престарелого правил страшился,
160 все же мог бы меня и в ваши отправить жилища,
где, как рабыня, трудом тебе служила б отрадным,
белы ноги водой прозрачною услаждая
иль устилая твою постель покрывалом пурпурным.
Но зачем я ветрам несмысленным плачусь бесплодно,
165 пораженная злом, когда ни чувствам ответить,
ни услышать просьб, ни голос подать не умеют?
Одолена пока им волн почти половина,
не появлялся никто из смертных на взморье открытом.
Так в последний час судьба жестокая даже
170 не желает внимать, насмехаясь, жалобам нашим.
От начала времен, всемогущий Юпитер! когда бы
Кносских брегов кормы Кекроповы не касались,
дикому быку неся ужасную подать,
вероломный бы вервь не крепил корабельщик на Крите,
175 сей злодей, что таил под видом сладким жестокий
норов, в наших как гость жилищах приют не обрел бы.
Возлагать на что надежду? куда мне податься?
К Идским бежать ли горам? но как, широкой пучиной
отделена когда разбушеванного моря?
180 Иль положиться на помощь отца? Не мной ли он брошен,
кровью брата вослед обагренному юноше мчавшей?
Иль утешиться мне любовью верной супруга?
Не бежит ли, прогнув упругие весла, пучиной?
Кровли меж тем никакой на острове нету пустынном;
185 выход, волн морских окруженный кольцом, недоступен; невозможен побег; надежды нету — все немо,
все безлюдно, все погибелью угрожает.
Нет, не прежд е со смертью мои померкнут зеницы,
чувства не раньше уйдут из ослабелого тела,
190 чем у богов испрошу предательству казни достойной,
вымолю при конце у жителей неба опеку.
Вы, проделки мужей казнящие мстительной карой,
Эвмениды, на чьих змеящимися волосами
лицах повитых гнев, в душе кипящий, представлен,
195 мчите сюда, сюда, внемлите жалобам, кои
я, бедняжка, увы, стремлюсь вознести из последних
сил, пылая, слепа от ярости безрассудной.
Так как из глубины души вырывается правда,
нашему воплю вы пропасть не дадите впустую,
200 но — оставил как Тесей меня одинокой,
так, богини, пускай и себя, и своих он погубит».
Только лишь излила скорбящую голосом душу,
боязливо прося поступкам суровым отмщенья,
в знак подтверждения ей кивнул небесный правитель,
2005 и что земля от толчка и хладная гладь содрогнулись,
и подвигнулся свод, созвездиями блестящий.
Тотчас и сам Тесей затуманенным помрачился
разумом и всё из памяти выронил, даже
тот наказ, что хранил постоянно в памяти прежде, —
210 по он отрадный отцу скорбящему так и не подал
знак, явившись цел узреть Эрехтееву пристань.
Прежде, бают, когда суда покидали богини
крепости, своего ветрам доверяющий сына,
юноше дал Эгей такой наказ, обнимая:
215 «Сын единственный, мне гораздо жизни милее,
сын, которого я в опасный поход посылаю,
возвращенный мне недавно под самую старость,
ибо судьба моя и твоя горячая доблесть
поневоле тебя у меня вырывают, хоть очи
по слабые дорогим не сыты обликом сына, —
нет, не весел тебя, не радуясь, я отсылаю,
знак благой судьбы нести тебе не дозволив,
но сперва изолью во многих жалобах душу,
пеплом и перстью земной седины посыпавши, после
225 темное подниму ветрило на шаткую щ глу,
чтобы нашу скорбь и горе душевное наше
ткань, черненная ржой Иберской, провозвещала.
Если дозволит святого тебе Итона жилица,
род хранящая наш и обители Эрехтея
230 по обету, быка забрызгать кровью десницу,
то пускай у тебя записанный в памяти сердца
сей остается наказ, с годами ничуть не стираясь;
только лишь наши холмы твои зеницы завидят,
скорбные с перекладин пускай ниспустят покровы
235 и витые ткань поднимут белую верви,
чтобы, заметив едва, в душе обильную радость
я ощутил: тебя мне день возвращает желанный!»
Сей наказ, что храним постоянно в памяти прежде
был Тесеем, исчез, как облако, ветра порывом
240 с острия горы бесследно развеяно снежной.
А отец, со стены высокой взор устремлявший
вдаль, постоянным томя зеницы тревожные плачем,
только темных ветрил надутые ткани завидел
издали, сам стремглав с вершины утеса низвергся,
245 в том, что жестокой судьбой Тесей погублен, уверясь.
Так под кровы вступил скорбящего дома по смерти
отчей жестокий Тесей, — в какую печаль Миноиду
вверг, в такую душой беспамятный сам окунулся.
Та же, глядя вослед уходящим днищам с тоскою,
250 множеством тревог в душе смятенной терзалась.
А с другой стороны цветущий Иакх, Ариадна,
с хором Сатиров и Силенов Нисорожденных
мчался, тебя ища и к тебе лишь любовью пылая.
Тут с неистовым все безумствовали восторгом,
255 исступленно — эвой! — качая — эвой! — головами:
потрясали те остриями жертвенных жезлов,
те метали куски растерзанной ими телицы,
те змиями себя изворотливыми обвивали,
те ковчегом пустым совершали таинства странны,
260 таинства, коим вотще непосвященные внемлют.
В бубны, длани кверху подъяв, ударяли иные
или тонкий звон извлекали из меди округлой;
многие из рогов хрипливый гуд выдували,
варварская свирель ужасным сипела напевом.
265 Пышным узором таких изображений украшен,
брачное ложе покров своей обнимал поволокой.
Зрелищем жаждущий взор усладя, Фессалии юность
уходить начала, святым богам уступая.
Тут, подобно как, дыханием утренним зыбля
270 тихое море, Зефир толкает покатые волны,
стоит Авроре встать у порога грядущего Солнца,
медленно сперва, порывом слабым гонимы,
возникают они и еле слышно хохочут,
крепнущим ветром потом вздымаются больше и больше,
275 и пурпурным, прочь уносясь, отливом блистают,
так же, царский кров покидая, толпой из передней
гости — каждый к себе — пошатываясь, расходились.
После ухода их с вершины пришел Пелиона
первым Хирон, дары природные приносящий:
280 что поля ни родят, что край ни растит Фессалийский
меж высоких гор, что лучшего волн при потоке
теплый Фавон ни плодит дыханием животворным, —
все принес он, сам сплетя без разбору в веночки,
запахом их насладясь приятным, дом усмехнулся,
285 Следом прибыл Пеней, зазеленевшую Темпу,
Темпу, над коей леса, опоясывая, нависают,
славным для торжеств Мнемонид уступив хороводам,
не пустой, — ибо он принес корнями глубоких
буков и прямых стволами высокими лавров,
290 не без колеблющихся платанов, сожженного гибких
Фаэтона сестер и вздымающихся кипарисов.
Их рядком широко вокруг жилища расставил,
чтоб передняя, свежей повита листвой, зеленела.
Вслед за ним Прометей явился разноискусный
295 со следами едва заметными древния кары,
некогда к скале цепями прикованным телом
претерпенной, над обрывом с вершины свисая.
Тут и отец богов пришел со святою супругой
и детьми, одного тебя на небе оставив,
300 Феб, и жилицу гор единородную Идрских, —
ибо вместе с тобой сестра презирала Пелея,
свадебной торжествовать свещи не желала Фетиды.
Все на седалищах лишь белоснежных расположились,
разнообразием яств столы уставляются щедро,
305 а меж тем, тела движением слабым колебля,
Парки возвещать принялись вернословные песни.
Тело дрожащее их, вокруг объято покровом
белым, каймой у пят опоясывалось пурпурной,
на белоснежной главе розоватые были повязки,
310 и по порядку вели работу вечную руки.
Левая прялку с комком кудели мягкой держала,
правая — то легко свивала в пальцах подвижных
нить образуя, то на большом, отводя под наклоном,
с круглым веретено равновесное пряслом вращала,
315 и выравнивал зуб непрестанно труд, обирая,
и кудели с губ иссохших огрызки свисали,
что на нити пред тем излишествовали тонкой.
А у самых ног они готовую пряжу —
мягкой кудели белей — хранили в кошницах плетеных.
320 Пряжу прядущие так, издавая глас внятнозвучный,
прорицали судьбу божественной песнью такую,
песнью, не уличит во лжи которой потомство:
«О великими честь деяниями стяжавший,
ты, Эматии щит, прославленный сына трудами,
325 слушай, что сестры тебе в отрадный день открывают, вернословную весть. А вы, судьбу поверяя,
вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Уж идет жениху несущий желанное Геспер
и к тебе, идет со звездой счастливой невеста,
330 что милосердной тебе любовью душу наполнит
и расслабленным сном готова с тобой сочетаться,
нежными окружив могучую дланями выю.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Дом ни един еще не сливал подобных любовей,
335 не сочетала любовь союзом любящих так же
никогда, как Пелей, никогда, как Фетида, согласно.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Пусть у вас Ахилл родится, страха лишенный,
не спиной врагам, но твердой грудью знакомый,
он, победитель всех состязаний по быстрому бегу,
пламенную лань, преследуя, скоро настигнет.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
С ним и на войне герой никакой не сравнится,
кровью Тевкров когда поля зальются Фригийски
345 и, осаду продля, Троянскую крепость повергнет клятвопреступного в прах Пелопса третий наследник.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Славных деяний его и подвигов знаменитых
матери позабыть у могил сыновних не смогут,
350 на главе седой власы распуская небрежно
и увядшую грудь колебля слабою дланью.
Вейте двести крат, веретена, да вейте волокна!
Ибо, словно жнец, густые срезающий класы,
злак на поле златом сжинает под солнцем палящим,
355 он Троянцев тела враждебным повергнет железом.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Подвигов будет водна Скамандра свидетель великих,
что сливается со стремительным Геллеспонтом, —
грудами путь ее изрубленных тел преградится,
360 и глубокий поток потеплеет, смешанный с кровью.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Будет свидетель другой — пред иная смерти добыча,
сооруженный когда костер на кургане высоком
белоснежный состав закланной девы разнимет.
365 Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Ибо как только судьба усталому войску Ахейцев
град Дарданов предаст, Нептуновы путы расторгнув,
сразу могильный холм впитает кровь Поликсены, —
словно падшая под сугубым жертва железом,
370 тела ствол, преклонив колена, она распластает.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Так сочетайте ж скорей желанной души любовью!
Пусть обнимет супруг счастливым союзом богиню,
жаждущему пусть мужу невеста тотчас отдастся.
375 Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!
Ни кормилица ей, с восходом дня приступая,
шею окружить не сможет нитью вчерашней —
вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна! —
ни беспокойная мать, боясь отказов малышки
380 несогласной, надежд на внуков драгих не лишится.
Вейте двестикрат, веретена, да вейте волокна!»
Некогда из груди божественной, прорицая,
пели такую песнь счастливую Парки Пелею.
Ибо лично входить небожители в домы героев
385 чистые и себя являть собраниям смертных
древле были не против, пока благочестие чтилось.
Часто ботов отец, в сияющем храме явившись,
совершают когда годовые на праздник обряды,
созерцал, как быков на землю рушится сотня.
390 Часто сводил Фиад с вершины Парнаса высокой,
растрепавши власы эвоющих, Аибер нестойкий, —
все Дельфийцы, валя из города валом навстречу,
воскурить алтари отрадному богу спешили.
Часто Марс на войне среди смертоносного боя,
395 или владелица струй Тритона, Рамнусия-дева ль,
ободряли полки, вооруженные лично.
Но с тех пор, как земля злодейством пропитана гнусным,
а из жаждущих душ справедливость изгнана всеми;
братья руки багрить готовы братнею кровью;
400 сын обрекает на смерть родителей беспомощных;
гибели отец желает сыну младому,
чтоб овладеть без помех безмужней цветом невестки;
сыну бесстыжая мать неопытному подстилаясь,
отчих осквернить богов не боится бесстыдством, —
405 все, что льзя и нельзя, в безумии переменившись,
души прочь от нас отвернуло богов справедливых:
посему не хотят являться собраниям нашим,
ясных очей своих позором не помрачают.
С. Кабаков
Свадьба Пелея и Фетиды (из Катулла)
В прошлом, когда, на горе Пелионской возросши,
были отправлены сосны по водам Нептуна
к устию Фазиса, к дальним границам Аэта,
к тем временам возмужав, цвет и юность Аргивцев,
жадно дерзая похитить руно из Колхиды,
лёгкой и быстрой кормою вперёд устремилась,
ловким веслом разгребая лазури морские.
Даже богиня — оплот крепостей и покоя —
киль укрепив, помогла им просмаливать днище,
судно создав дуновению ветра подобным,
всплеском нежданным отдавши его Амфитрите.
Только корабль рассёк водяную равнину
и забурлила вода, задыхаясь от пены,
взглядов почуяли люди густое сиянье
тех нереид, что дивились, увидевши чудо;
здесь-то впервые узрели и очи людские
нимф обнажённых в прозрачной воде очертанья,
что от восторга всплывали по самые груди.
Здесь-то Пелей до безумья влюбился в Фетиду,
тут и Фетида решилась на узы со смертным.
Зевсу осталось — отдать за Пелея Фетиду.
Мощью великих времён порождённое племя,
племя героев, привет вам, божественных племя, —
дети благих матерей — к вам всегда моя песня!
Также она и к тебе — похититель счастливый,
с факелом брачным, опора земли фессалийской,
славный могучий Пелей, для кого сам Юпитер,
сам прародитель богов поступился любимой.
Избран не ты ли Фетидой — божественной нимфой?
И не тебе ль отдала свою внучку Тефия,
и Океан, что объемлет всю землю волною?
Радостный день засиял, и дворцовые своды
приняли много народу земли фессалийской:
тут и даров, и веселия полная чаша,
в счастье дворец загудел веселящимся людом.
Скирос оставлен, пусты Птиотийские Темпы,
пусто в домах Крониона и стенах Лариссы,
все утаились в тенистых форсальных покоях.
Поле никто не растит, молодняк не жирнеет,
и виноградник не чистят граблями кривыми,
плугом тяжёлым волы не ворочают землю,
не обрезает никто и теней у деревьев,
брошенный плуг покрывается ржавой корою.
Только дворец, в высоте и просторе, повсюду
зренье слепит серебром и сияющим златом;
трон из слоновой кости, и столы, и бокалы —
всё во дворце воссияет роскошеством буйным.
В центре строения брачное ложе богини
бивнем индийским блестит, и на ложе наброшен
полог, окрашенный кровью пурпурных улиток.
Эта тончайшая ткань разрисована дивно,
отображая деянья великих героев.
Там на одной из картин: с побережия Дии,
гулко бурлящего белою пеной прибоя,
нежною страстью горюя, душа Ариадны,
веря, не верит себе, что действительно верит,
словно от сна пробудившись кошмарных видений:
верит, что видит себя на песке позабытой,
видит беспамятство юноши в бегстве проклятом,
слёзы признаний его, что иссохли на ветре.
Словно средь водорослей жемчуг бела Миноида,
ах, как вакханка из камня, глядит исступлённо,
смотрит и в волнах забот предаётся тревогам;
сброшен восточный убор с головы белокурой,
спала повязка с грудей и сосцы приоткрыла;
всё, что ниспало с её белоснежного тела,
прямо у ног разъярённые волны трепали.
Но позабыла она об упавших одеждах,
в тайной надежде упрямо рвалась за Тезеем
телом и сердцем, душою и мыслью безумной.
Да, ей, несчастной, взморочила ум Эрицинна
плачем кромешным в шипах предзнамений терновых,
в тот самый день, как Тезей, на себя понадеясь,
к хитрому прибыл царю под Гортинские кровли.
Как вспоминают, придавленный страшной чумою, —
долгой жестокою карой за смерть Андрогея, —
город Кекропа был должен дарить Минотавру
юношей цвет и девиц как законную жертву.
Жутким тяжёлым гробом оказалась округа,
волей судьбы ничего не оставив Тезею,
только отдать и себя за родные Афины
иль навсегда прекратить бесконечные жертвы
без похорон, приносимые где-то на Крите.
Скрипом снастей корабельных свой гнев усмиряя,
прибыл он в город Миноса воссевшего гордо.
Здесь-то, зажжённая страстью, и вспыхнула дева,
царская дочь, что жила среди благ и отрады
ложа девичьего в радостях матери милой.
Словно струёю Эврота возвращённые мирты,
блеском и златом открытые буйству цветенья
так чудотворно, что взор оторвать невозможно,
жар затаённый, что ранее мешкал и медлил,
полностью деве заполнил и кости, и сердце.
Ах, потрясение сердца священным ребёнком
с острым копьём для людей, что все чувства мешает,
чьи Идалийские дебри, чей царственный Голгос
пламя фантазий вселяют в усталую деву
тяжестью вздохов кромешных о путнике юном!
Сердце слабеет от страха в том мощном потоке!
Золота стала темней красота её лика
в миг, как Тезей, не замедлив, пошёл против монстра
с тем, чтобы сгинуть в бою или выиграть славу!
Как осторожно она подношенье богам сотворяла,
тихо огонь приближая к жертвенной чаше.
Но как вершиною Тавра взращённые сосны
вместе с дубами неистовый вихрь вырывает,
вместе с корнями бросает и мчит по откосу,
всё что ни попадя, всё сокрушая паденьем,
шишки смолистые, хвою и листья мешая, —
так и Тезей сокрушил первобытного монстра!
Тщетно в агонии монстр бодает пространство.
Так, невредимый, со славой, безмолвьем смятенный,
вышел Тезей по следам, обозначенным нитью
в жутких изгибах тюрьмы, в заблужденье вводящих
опустошеньем сквозным и паническим страхом.
Но для чего мне повёртывать песню к началу,
припоминая, как дом и родителя бросив,
бросив заботы сестры, даже матери милой,
смертно рыдавшей, что дочка родная пропала,
что променяла семью на пристрастье Тезея,
как полетела с ним к пенному берегу Дии,
иль как её, погруженную в сон наважденья,
ветреным сердцем покинул супруг ускользнувший?
Как про неё вспоминали, бушующим сердцем
тяжко она раздирающий окрик роняла
или брела, поднимаясь в отвесные горы,
и неотрывно глядела на моря пустыню
или бежала в бессилье, подол приподнявши,
белыми, в брызги, ногами волну разбивая.
После, последней тоскою и грустью усталой,
всхлипами вся исходя, еле молвила слово:
Так-то утратила я алтари и отчизну,
после невиданных жертв ставши жертвой Тезея?
Так-то, богов позабыв, позабыв обещанья,
ты, вероломный Тезей, жарких клятв не исполнил?
Иль, опьянённый сердечною ложью, не веришь
в благоразумье? Ужель не найдёшь состраданья,
чтобы меня пощадить и бесчувственным сердцем?
Словом чарующе нежным давая обеты,
лестью сердечной ты предал святые надежды,
знаки и зовы попрал на союз Гименея,
сердце тоской искромсал и ножом раздраженья.
Клятве непрочной пусть женщина больше не верит,
лживому слову мужчин в упованье на верность,
что так игриво и нежно её будоражит
кротким и твёрдым признаньем пустых обещаний;
ибо, как только чего они жадно желают,
в клятвы бросаются, лгать им нисколько не страшно,
но лишь чуть-чуть их фантазий утешена похоть,
всё забывают они, даже смертные клятвы.
Я же тебя из пучины крутящейся смерти
вырвать смогла; и скорей потеряла бы брата,
только б тебя, непутёвый, в тот миг не покинуть.
В жертву зверям я достанусь за всё, в растерзанье;
труп мой, изгнанницы, мир не покроет землёю.
Львица ль тебя родила в пустоте под скалою,
море ль какое из пенистой бездны исторгло,
Сирт ли коварный, злость Сциллы иль алчность Харибды;
так-то ты щедр за спасение жизни цветущей?
Ты ж меня мог отвезти в свою дальнюю землю,
хоть и седого отца ты заветов страшился;
я бы в веселье была твоей кроткой рабою,
чистой бы мыла водой твои белые ноги,
ложе твоё застилая пурпурным покровом.
Жалуюсь тщетно зачем я ветрам безучастным —
жалобу ветры не в силах понять и ответить
горьким стенаньям моим, не имеющи чувства.
Он оказался почти в центре бурного моря.
Здесь — у прибрежной травы — пустота и безлюдье.
Как на пределе свирепства глумлива судьбина:
жаждет, чтоб скорби моей не услышало ухо!
Зевс всемогущий, зачем с сотворения мира
кормы Кекропа к Гонзайской земле прикоснулись,
лучше б, когда перед боем со зверем священным,
с тайною злобой на брег не бросал бы каната
в заводи Критской красивый на вид чужеземец
и не гостил бы у нас, замышляя злодейство?
Брошусь куда? И на что уповать мне, несчастной?
Кинусь к Идейским горам? Но кипящего моря
бездна бескрайняя гулко прошла между нами.
Ждать всепрощенья отца? Не его ль я отвергла,
с юношей мчась, виноватым в погибели брата?
Нежной с супругом, зачем не забуду утехи?
Морем не он ли бежит, загребая пространство?
Некуда деться: лишь солнечный остров пустынный,
только вокруг и вдали разлетаются волны,
быстро меняется всё, меркнут ум и надежда,
видится гибель кругом — только смерть и пустыня.
Всё же не раньше, чем ночь мои очи покроет,
прежде, чем чувства покинут усталое тело,
я испрошу у богов наказать за измену,
в час мой предсмертный взыскующи правды небесной.
Вы, что караете действа мужей, Эвмениды,
волосы коих, как змеи, лицо обвивают,
кто наперёд возвещает о гневе надрывном,
вы соберитесь на вопли мои, поглядите,
как я несчастна, и что я должна поневоле
слезно просить из слепой исступлённой корысти.
Коль справедливы души моей вопли к измене,
вы не давайте совсем моей боли утихнуть,
но, как Тезей меня бросил, лишив разуменья,
так же и сам пусть узнает кромешные муки».
Лишь из груди её тяжкой утихли моленья,
в слёзном безумье моля о правдивой защите, —
Зевс, в знак согласья кивнув, подал знак непреложный,
здесь задрожала земля, всколыхнулось пространство
моря, и звёзд в небесах яркий круг содрогнулся.
Тотчас надвинулся внутренний мрак на Тезея,
память отшибло, и он позабыл наставленья,
те, что до этой минуты незыблемо помнил,
и не представил отцу он условного знака
в том, что он жив, Эрехтейскую пристань увидев.
Ибо, когда из оплота священной богини
сына Эгей отправлял, всем ветрам доверяя,
юношу крепко обняв, дал ему наставленья:
«Свет моей жизни, о сын мой, на радость рождённый,
я ль тебя снова в кошмары судьбы отпускаю,
дар мой мгновенный, в конце моей старости данный.
Так как мой рок и твоя неуёмная смелость
нас разлучают, невольно тебя отнимая, —
мне не дано наглядеться на милый твой облик;
взором усталым без рвенья тебя провожая,
я не хочу за тобой злого следа фортуны,
но испустить мне сперва многотрудные вопли,
после по пыльной земле разметать мне седины,
странствий чернеющий парус для сына поднять мне,
в память о трауре этой сжигающей скорби,
парус и ржавый, и чёрный Гибернского мрака.
Если ж позволит жилица святого Итона,
та, что наш род сохраняет и дом Эрехтея,
чтобы ты кровью быка обагрил свои руки,
то постарайся своим твёрдо помнящим сердцем
слово моё не забыть никогда и повсюду;
только родные холмы ты из моря увидишь,
полностью с мачты полотна пусть чёрные снимут,
а по канатам витым вздымут белые ткани,
чтобы, едва посмотрев, знал я славную новость —
что невредимый домой ты отпущен судьбою».
Крепко усвоил Тезей суть наказов отцовских,
после ж они растворились, гонимые ветром,
как облака над сияющей горной вершиной.
Ну, а родитель в тревоге по башне дозорной
слезно метался, глядел, все уж высмотрел очи —
и лишь возвидел вдали цвета чёрного парус —
тут же, взойдя на скалу, с выси кинулся в море,
думая твёрдо, что сын уничтожен судьбою.
Так, возвратившись домой в день кончины отцовской,
горе изведал Тезей, может, большее горе,
чем он, бездушный и жёсткий, принёс Миноиде.
Дева в заботе и грусти, в обиде и боли
долго глядела меж тем на корабль уходящий.
А от пределов иных Вакх являлся в цветенье;
толпы сатиров смешных и силенов из Ниссы
вёл он к тебе, Ариадна, любовью пылая.
Радостный шаг ускоряя, хмелея безумством,
возглас «эвое» крича и тряся головами,
кто-то в жезле и копье знал величие Вакха,
кто-то разбрасывал мясо, быка разорвавши,
кто-то сплетёнными змеями стан опоясал,
кто-то нёс таинство оргии в тёмной шкатулке,
полной божественных тайн, недоступных профанам.
Кистью руки мастера ударяли в тимпаны,
медный кимвал волновал очистительным звоном,
множество хриплых рогов вольный звук издавали,
дудки, сливаясь, неслись ужасающей песнью.
Да, вот такие картины украсили ложе,
брачное ложе и тот над ним полог изящный.
Этой красой насладившись, народ фессалийский
стал расходиться, богам оставляя пространство.
Как в дуновении ласковом, чуть перед утром
зыбью зефир покрывает далёкое взморье
и подымает Аврору под блесками солнца,
волны же детски сначала играют и бьются,
словно смеются слегка, полнясь пенистым гулом,
после растут и растут и становятся шире,
плавно на берег идя и назад отбегая, —
так между тем из передней дворца понемногу
весь по домам расходился народ фессалийский.
После ухода людей с высоты Пелиона
первым спустился Хирон, с ним — все блага лесные:
все полевые цветы на земле фессалийской,
всё, что растёт на горах, или в воздухе тёплом,
иль у реки в плодородном дыханье Фавона,
все те цветы он смешал и связал необычно.
Благоуханьем божественным дом восхитился.
Тут появился Пелей с зеленеющей Темпы,
Темпы, окутанный лесом, свисающим сверху, —
хор Мнемонид эти дебри прошёл, воспевая, —
он не пустым появился: великие буки
вместе с корнями принёс и стройнейшие лавры,
души в дрожащих платанах сестер Фаэтона,
в пепел сгоревшего, — нёс кипарис высоченный —
всё принесённое сплёл и поставил у дома:
дом стал в листве утопать и свежеть, зеленея.
Следом пришёл Прометей, тонко мыслящий сердцем,
нёс он ещё на себе знаки казни старинной,
был он в горах ко скале в те годины прикован
и одиноко свисал над пустынным обрывом.
Также сам Зевс, и с детьми, и с супругой священной
с неба сошёл, только не было Феба с сестрою —
копией Феба, живущей на Идре гористом:
Феб и сестра его не признавали Пелея,
корча презрение к факелам брачным Фетиды.
Боги едва принагнулись у лож белоснежных,
были даны на столы всевозможные яства.
Слабое тело качая движеньем размерным,
вещие песни запели дремучие Парки.
Тело дрожало у них в слишком тесной одежде
белой, у стоп в окруженье полосок пурпурных,
лбы их краснелись, над ними белели повязки,
руки искусно древнейшее дело творили:
левая прялку держала волнистой кудели,
правая нитку сучила в подогнутых пальцах,
пальцем большим закрутивши её, поправляла,
круг веретённый держа и вертя вместе с диском.
Зуб всю работу ровнял, что не нужно, срывая,
с губ их тончайших свисали обрывки из шерсти,
те, что сбиваясь в комки, сразу нить замедляли.
Прямо у ног их, напротив, кудель возлежала,
та, что хранилась в красивых лозовых корзинах.
Нити основу прядя, сёстры пели протяжно,
в песне божественной тайну судьбы открывая,
в песне, какую во лжи обвинить невозможно:
«О, многих дел удивляющий высшим искусством,
ты — фессалийцев оплот, не угодный Диане,
знай, что предскажут тебе словом радостным сёстры,
истинно вещим, а вы же судьбу открывайте,
вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Вот пребывает знамение браков желанных,
Геспер восходит — звезда благотворная связей,
Та, что так трепетно светом любви наполняет,
Сладким томлением, тайной того ожиданья,
Где для свершенья закона сплетаются руки.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретена!
Дом ни единый не ведал любови, как эта,
сроду любовь не была столь прочнейшим согласьем,
как это будет всегда у Пелея с Фетидой.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Сына родите — лишённого страха — Ахилла:
только лицом, не спиной, он к врагу повернётся,
будет он первым всегда в атлетическом беге,
будет быстрее оленя, что молнией мчится.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
И никогда ни один с ним в бою не сравнится,
кровию Тевкров окрасит он Фригии землю,
третий наследник повергнет гнилого Пелопа,
Трои твердыню, сломив её долгой осадой.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Доблесть его высочайшую, славу деяний,
матери вспомнят слезами над прахом сыновним.
Волосы станут срывать с головы поседелой,
слабой рукою марать обнищалые груди.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Словно косарь пред собою в неистовом солнце
косит густые колосья по золоту поля,
так же враждебным мечом он покосит троянцев.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Станет свидетелем жертва, вручённая смерти,
тело, как сон белоснежный, загубленной девы
на возвышенье костра, невозможно прекрасной.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Ибо, как только судьба даст усталым ахейцам,
путы Нептуна порвав, до дорданцев добраться,
жертвенный холм потеплеет в крови Поликсены:
словно двуострым железом сражённая жертва,
разом падёт на колени безглавое тело.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Будьте смелы и душевны в союзе любовном:
крепкое счастье пусть свяжет богиню и мужа,
пусть они бросятся разом в объятья друг друга.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Чтобы кормилица, к деве придя на восходе,
шею бы ей измеряла не ниткой вчерашней,
вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Мать бы не знала тревог: в несогласии девы
Внуков любимых рожать из-за распрей с супругом,
вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!»
Так вот, на счастье когда-то Пелею пророча,
пели, вздыхающи грудью божественной, Парки.
Ибо в то время в домах непорочных героев,
дружбу даря, собирались бессмертные боги,
чтоб, у застолья разувшись, принять благочестье.
Часто богов прародитель в сверкающем храме
днями святыми, радушно взирая на жертвы,
сотню быков созерцал, на земле распростёртых.
Часто блуждающий Либер с вершины Парнаса
вёл разлохматых Тиад, в тесноте и восторге,
толпы дельфийцев из города скопом кричали
у алтарей, в дымной радости бога встречая.
Часто и Марс, что в смертельных боях состязался,
или Тритона хозяйка, иль дева Ромнунта
воинов толпы примером своим вдохновляли.
Нынче ж земля обесчестилась подлою кровью
и справедливость из алчного духа исчезла,
власть обагрила раздорами братские узы,
дети не стали склоняться над прахом отцовским,
жаждет отец умертвить первородного сына,
дабы владеть без препятствий цветущей невесткой,
мать, не боясь опозорить богов преступленьем,
учит постельной любви неумелого сына;
зло и добро помешались в распутстве позорном,
и отвернулись от нас правосудные боги,
и не хотят появляться на сборищах наших,
и не желают предстать в струях света дневного.
Б. Никольский (1901)
Некогда сосны, Пелейской вершиной рожденные, плыли,
Древность вещает нам, по волнам зыбучим Нептуна
Вплоть до Фазида струй и границ Ээтейских далеких,
В год, как отборные юноши, цвет молодежи Аргивской,
Твердо решась из Колхиды похитить руно золотое,
Быстрой дерзнули кормой по соленой пучине помчаться,
Взмахами весел еловых лазурные бездны волнуя.
Замки высокие градов хранящая властно богиня
В легком дыханьи летучее судно сама снарядила
Им, сочетая сосновый остов с выгнутым килем:
Ширь Амфитриты он девственной первый полетом разрезал.
Только что нос корабля разделил бурливую бездну,
Пеною волны едва забелели под взмахами весел,
Лица приподняли вмиг над белеющей моря пучиной,
Диву нежданному робко дивясь, Нереиды морские.
День благодатный, когда увидали смертные очи,
Как обнаженное тело из бездны седой выставляли
Нимфы морские, вставая беспечно по белые груди!
Тут, говорят, и Пелей воспылал любовью к Фетиде,
Тут и Фетида людского Гимена утех не отвергла,
Тут сам Отец порешил сочетать Пелея с Фетидой.
О вы, рожденные в век благодатный и дивный, герои!
Вам привет мой, чада богов, матерей благородных
Отрасль, привет мой вам: вы его благосклонно примите;
Буду к вам песней моей — к вам песней моей воззову я.
Славься и ты, беспримерно счастливым факелом брачным
Встреченный, славься, Пелей, оплот Фессалии: вечный
Сам повелитель богов для тебя поступился любовью.
Ты ли в обьятьях не млел Нереиды прекрасной, Фетиды?
Внучку свою не Тефида ль тебе доверила в жены
И Океан, весь мир объемлющий темной пучиной?
Только что срок миновал и желанные дни наступили,
Сходятся, сходятся в дом: Фессалия целая в сборе.
Царский дворец наполняет, шумя и ликуя, собранье.
Все приносят дары, изъявляя веселье на лицах.
Весь опустел Киферон, Фтиотийские пусты равнины,
Пусты Краннона дома и безлюдны стены Лариссы:
Все к Фарсалу стремится, течет под Фарсальскую кровлю,
Поля не пашет никто, у волов размягчаются выи,
Грабли кривые не чистят нигде виноградник ползучий,
Тени деревьев нигде садовника серп не умалит,
Плугом понуристый вол не ворочает на поле глыбы,
Тусклая ржавчина густо садится на плугах забытых.
Сами ж палаты, насколько их кровом обширным объемлет
Царский чертог, серебром сверкают и золотом красным.
Троны из кости слоновой, столы бокалами блещут.
В царских сокровищах пышно блистая, чертоги ликуют.
Посредине дворца стоит брачное ложе богини,
Зубом индийским лощеное, алым покровом одето.
Алый окрашен покров пурпурных раковин соком.
Ткань, картинами древних веков изобильно пестрея,
С дивным искусством о доблестях дивных героев вещает.
Ибо на ней Ариадна, с прибоем гремящего брега
Дии, на быстрых судах Тезея бегущего видит.
Страсти безумные в сердце кипящем гневно питая,
Верить боится себе, что видит она то, что видит:
Только что сон отряхнув от очей коварный и лживый,
Видит бедняжка себя на пустынном песке позабытой,
Он же, неверный, бежит и волны веслами гонит,
Лживые бросив обеты в жертву бушующей буре!
Скорбными смотрит очами, раздвинув камыш, Миноида
Издали вслед беглецу, как вакханки мраморный образ,
Смотрит, увы, и великих забот предается волненьям.
Нет на ее золотой головке прекрасной повязки,
Нежная грудь не закрыта летучею тканью одежды,
Пояс красивый не держит округло полные груди, —
Всеми покровами, с тела у ней соскользнувшими тайно,
Тешась, играют у ног бедняжки соленые воды.
Что ей повязка и что ей летучие ткани одежды?
Всем она сердцем летит за тобою, Тезей, всей душою,
Всей беззаветною думой к тебе одному прилепляясь.
Бедная, что за смятеньем жестоким тебя истерзала,
Сея тревоги терновые в нежной груди, Эрицина
В горькие те мгновенья, когда Тезей беспощадный,
Выйдя в открытое море извилистой бухтой Пирея,
Прибыл под кров Гортинский царя-нечестивца Миноса!
Ибо, судя до рассказам, чумою жестокой подвигнут,
Некогда, смерть Андрогея ужасной ценой искупая,
Избранных юношей был принужден и дев благородных
Кекропса город на пищу обычно сдавать Минотавру.
Вот, как подобной бедой удручен был измученный город,
Юный Тезей предпочел за Афины милые тело
В жертву отдать, чем терпеть, чтобы поезд такой погребальный
Трупы живые в Крит из Афин хоронить отправлялся.
Легкий направив корабль на крыльях попутного ветра,
Прибыл к Миноса надменного он горделивым чертогам.
Только царевна его увидала взором пытливым,
Та, что лелеяла прежде, дыша благовонием сладким,
Девственно-чистое ложе в объятиях матери нежной,
Словно из вод Еврота растущие нежные мирты
Или дыханье весны, выводящее пестрые краски, —
Взоры не прежде с него пылавшие дева свела, чем
Пламень жгучий всем телом юным она восприяла,
Прежде, чем все ее сердце до всей глубины разгорелось.
О ты, на горе внушающий страсти сердцем жестоким,
Мальчик-бог, вливающий сладость в людские тревоги,
Ты, о владычица Голг, Идалия рощей зеленых,
Что за волненьем исполнили душу вы пылкую девы,
Часто вдыхавшей отныне, о русом пришельце мечтая!
Сколько пугливых забот ей печальное сердце томило!
Бледного золота часто бледнее бедняжка бывала,
Если, с чудовищем грозным желая вступить в состязанье,
Смерти Тезей домогался иль славы гремящей награды.
Только не тщетно дары, не напрасно, богам обещая,
Дева втайне устами немыми давала обеты:
Словно как дуб, на вершине Тавра качающий ветви,
Или с корою потливой сосну в бесчисленных шишках
Вихрь необузданный, веяньем бурным вращая, свергает, —
Вырванный с корнем, далеко рухнув, гигант упадает,
Все, что в паденьи ни встретит широко кругом, сокрушая, —
Так, обуздав, распростер Тезей чудовища тело,
Тщетно рогами бодавшего ветер летучий.
Цел, повернул он оттуда стопы с великою славой,
Тонкою ниткою сбивчивый след направляя, чтоб после,
В час, как обратно сойдут лабиринта извивами, не был
Сделан напрасным искания труд незаметной ошибкой.
Впрочем, зачем, удаляясь от песни начала, я стану
Дальше рассказывать, как от отцовского взора бежала,
Как из объятий сестры бедняжка и матери самой,
Сколько погибшую дочь несчастным сердцем любившей,
Все на жертву любви отдавая сладкой Тезея,
Как сошла с корабля, привезенная к пенному Дии
Брегу, и как ее там, во сне смежившую очи,
Сердцем неверный супруг покинул, вдаль убегая?
Часто потом, говорят, неистовым сердцем пылая,
Громкие вопли она из глуби грудей изливала,
После на скалы крутые в горькой печали всходила,
В моря простор необъятный зоркие очи вперяя.
То вбегала в соленые всплески морского прибоя,
Мягкий покров подобрав, обнажив белоснежные ноги,
В жалобах горьких потом, в жестокой тоске восклицала,
Влажный лик искажая в слезах безнадежным рыданьем:
— «Так-то, увезши меня с берегов родимых, коварный,
Бросил коварно меня ты, Тезей, на взморьи пустынном?
Так-то, неверный, бежишь, бессмертных богов забывая?
Так-то нарушенных клятв уносишь домой преступленье?
Думы жестокой ужель ничто не смягчило решенья?
Как же немедля в тебе состраданье не подняло голос,
Сердцу жестокому жалость ко мне, беззащитной, внушая?
Лживый, не те мне когда-то, увы, ты давал обещанья,
Нет, не такие надежды во мне пробуждал ты, несчастной:
Радостный брак ты сулил, желанным пленял Гименеем…
Все развевают теперь по воздуху тщетные ветры!
Нет, ни одна да не верит женщина клятвам мужчины:
Бросьте надежду на верность лукавых мужских обещаний!
В час, который ведет к достиженью их мощных желаний,
Клясться не страшно ни в чем, никаких обещаний не жаль им;
Только, едва утолят они замыслов алчных желанье,
Слов уж не помнят своих, беззаботно слова нарушают.
Кто, как не я, тебя вырвал, когда ты в пучине кружился
Смерти, кто брата родного скорее решился утратить,
Чем в последний час одного тебя бросить, коварный?
Вот я за что на терзанье зверям достанусь и птицам,
Холм земли надо мной и по смерти за что не насыплют!
Львица какая тебя родила под пустынной скалою,
Море какое, зачав, из волн опененных извергло, —
Сиртский бурун, иль хищная Сцилла, иль бездна Харибды, —
Жизни за сладостный дар платящий такою ценою?
Если от брака со мной ты втайне душой отвращался,
Строгую волю нарушить старца-отца опасаясь,
Все же бы ты увезти меня мог под родимую кровлю,
Где бы рабою тебе я служила работой веселой.
Белые ноги твои умывая водою прозрачной,
На ночь ложе твое постилая пурпурным покровом!
Что же напрасно, увы, я жалуюсь ветрам бездумным,
Ужасом горя томясь? Никаких они чувств не имея,
Гласу молений печальных ни внять, ни ответить не могут;
Он же — почти у средины далекой волн безотрадных;
Смертный никто в камышах не мелькнет на взморье пустынном…
Так-то в последний час, безмерно-свирепо терзая
Слуха жалобам даже моим судьба не послала!
О всемогущий Юпитер, о, если б во веки веков до
Кносских брегов не касалась корма кораблей Кекропийских!
Если б с ужасною данью быку свирепому Крита
К берегу он, коварный, канат корабельный не чалил!
Если бы он, злосердечный, жестокие замыслы кроя
Телом прекрасным, гостем не спал под нашею кровлей!
Ныне ж — куда мне бежать? За какую надежду схватиться?
К Иды ль горам идти? Но не их ли широкою бездной
Моря угрюмая даль далеко от меня отделила?
Помощи ждать ли отца? Не сама ль от него я бежала
Следом за юношей, кровью запятнанным падшего брата?
Верного ль я супруга утешусь любовью? Но кто же,
Медленно весла сгибая в волнах, от меня убегает?
Здесь же ни кровли, увы, на пустынном острова бреге,
Выхода нет из пояса волн бездонного моря,
Нет на бегство надежды, нет способа к бегству, все немо,
Все пустынно кругом, и смерть отовсюду взирает.
Нет, но не прежде мне смерть жестокая очи погасит,
Чувства не прежде мое истомленное тело оставят,
Чем у богов испрошу вредителю должную кару;
В час последний к богам о небесной правде взывая.
Вы, Евмениды, людские деянья казнящие карой
Праведной, вы, чье тело кудрявится грозно змеями,
Гнев возвещая заране, в груди бушующий вашей, —
Мчитесь, мчитесь ко мне, моих жалоб вонмите вы гласу,
Тех, что, увы, я подъемлю, несчастная, в крайнем томленьи,
Бедная, гневом горя, ослепленная страстью безумной!
Жалобы эти правдиво из глуби сердца стремятся:
Тщетно не дайте же вы моим изливаться рыданьям, —
Нет, но как Тезей покинул меня одинокой,
Пусть он также себя и своих погубит, богини!»
Только моленья свои из груди излила она мрачной,
Казни тревожно прося у богов жестоким деяньям,
Знаменьем ей повелитель богов кивнул непреложным.
Дрогнула в том помаваньи земля и грозное море,
Свод содрогнулся небес, потрясая сверкавшие звезды.
Сам же Тезей между тем, ослепления мраком обвеян,
Память утратил, совсем упустив из забывчивой груди
Все наставленья, что прежде в уме неослабно держал он,
Знак отрадный поднять отцу печальному должный,
Знак, что порт Эрехтейский жив и здрав он завидел.
Ибо, как говорят, когда Эгей престарелый
Сына на волю ветров вверял, покидавшего гору,
Юноше он, обнимая, такие давал наставленья:
«Сын ты единый мой, мне долгой жизни милейший,
Ты, возвращенный недавно к концу мне старости дряхлой,
Ты, кого отпустить я в безвестность случая должен!
Так как доля моя и твоя горячая доблесть
Вновь от меня отнимают насильно тебя, хоть усталый
Взор не успел еще всласть насытиться обликом сына;
Сердцем нерадостным я, не в весельи тебя отпущу я,
Признаки доли удачной тебе я носить не позволю;
Нет, из души испущу сначала немало я жалоб,
Прахом сыпучим земли свои очерняя седины,
После же темный повешу на мачте скитальческой парус:
Скорбно пылающим думам моим и тщетным рыданьям
Ткань, зачерненная ржавчиной темной Иберской, ответит.
Если ж дозволит тебе царица святого Итона,
Род наш и дом Эрехфея хранящая верной защитой,
Черную кровь пролить чудовища грозной десницей,
Крепко ты в мыслях держи, береги незабывчивым сердцем
Это мое наставленье, — да время его не изгладит!
Только что наши холмы твои зоркие очи завидят,
Тотчас все реи пускай покровы печальные спустят,
Белые вмиг паруса канаты натянут витые,
С первого взгляда чтоб я угадал отрадную радость, —
Что возвращаешься ты сохраненным счастливой судьбою».
Эти сперва наставленья державший в уме неослабно,
Вдруг Тезей позабыл: как тучи под ветра дыханьем
С гор белоснежной вершины, они умчалися в воздух.
Только отец, ожидая, кремля с вершины глядевший,
Очи тревожные горько томя в слезах непрестанных,
Черные взвидел меж тем полотнища паруса, в горе
Скал с вершины высокой стремглав низринулся старец,
Мысля, что отнят Тезей у него судьбою жестокой.
Так, вступивши под кров, унылый от смерти отцовской,
Сам жестокий Тезей, какие сердцем неверным
Слезы внушил Миноиде, такие же горестно пролил, —
Той, что, глядя с тоскою вослед уходящему судну,
Много тревог уязвленной душой мятежно питала.
К ней же с другой стороны Иакх цветущий стремился, —
Вел хоровод он Сатиров и Низой рожденных Силенов, —
Мчался к тебе, Ариадна, любовью к тебе воспаленный,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В запуски яро они опьяненной душой бушевали.
Мчался их рой, эвоэ! эвоэ! головами качая,
Тирсами те из них с увитым концом потрясали,
Те на клочья терзали быка и мясом бросались,
Те из змей свивая жгуты, надевали на пояс,
Те потаенные оргии в полых ковчегах справляли, —
Оргии те, что напрасно желали бы слышать профаны, —
Те, подымая высоко длани, в тимпан ударяли,
Те извлекали яростный вой из меди округлой,
Многие ж дико гремящим стоном рога наполняли;
Страшным напевом визжала меж тем фригийская дудка.
Пышно такими картинами дивно украшенный полог
Всю постель, охватив, своим покрывал одеяньем.
После того, как насытила взор Фессалийская юность
Этим, святым богам начала уступать она место.
Тут, как дыханием утренним, тихое море пугая,
Волны в нем косые Зефир возбуждает в то время,
Как Аврора встает у порога ходячего Солнца —
Тихо вначале они, дыханьем нежным гонимы,
Движутся, всплесками тихими смеха слегка отзываясь,
После ж под крепнущим ветром все боле крепчают, сильнеют,
Блеском пурпурной зари сверкают вдали, колыхаясь, —
Так, покидая теперь преддверие царского крова,
Порознь каждый к себе проворной стопой расходились.
После ухода их первым из всех с вершин Пелиона
Прибыл Хирон, принося дары лесные с собою:
Все, что приносят поля, что брег Фессалийский рождает
Высями горными, все цветы, что выводит у края
Струй речных Фавония теплого вздох плодотворный,
Сам он принес, перевив без разбору вместе венками,
Так что весь дом, надушен, благовоньем живым рассмеялся.
Следом прибыл Пеней, в цветущей зелени Темпе,
Сверху лесами нависшими пышно венчанную Темпе.
Нимфам оставив, — водить веселые в ней хороводы.
Прибыл Пеней не порожним: с корнями высокие буки
Он приволок, со стволами прямыми высокие лавры,
С ними платанов кивающих взял и сестер Фаэтона
Гибких сгоревшего, взял кипарисов воздушных и стройных:
Их он широко рядами вокруг чертогов расставил,
Чтоб осененное нежно листвой зеленело преддверье.
Следом за ним Прометей с измыслительным сердцем явился,
Древней казни следы зажившие бледно являя,
Казни, что некогда нес он, по членам окованный цепью,
К Скифским прикован вершинам, над бездной вися и качаясь.
После родитель богов с детьми и святою супругой
Прибыл с небес, на них, о Феб, лишь тебя оставляя
Вместе с сестрой-близнецом, вершины хранящею Идра,
Ибо сестра как и ты равно презирала Пелея,
Факелов брачных почтить Фетиды за то не желая.
Чуть белоснежные члены они на сиденьях согнули,
Поданы были столы широкие с кушаньем разным.
Дряхлое тело меж тем сотрясая неверным движеньем,
Подняли Парки свои гласящие правду напевы.
Тело дрожащее им охватив отовсюду, одежда
Белая краем пурпурным до самых ступней упадала,
Дряхлое темя старух белоснежно венчали повязки,
Руки же мерно и складно вели свой труд вековечный.
Левая прялку держала, увитую мягкою шерстью,
Правая ж — то, их слегка подняв, выводила перстами
Нить, отводя, то, пальцем наклонным большим закруживши,
Круглым кольцом, держа на весу, свою прялку вращала.
Зубы равняли меж тем постоянно работу щипками:
Шерсти окуски при этом к иссохшим губам прилипали,
Те, что сначала комками на гладкой нитке першились.
Волну же белую мягкой шерсти у них сохраняли
Около ног из прутьев плетенные прочно корзины.
Так прядя свою пряжу, громким голосом Парки
В дивной песне своей такую судьбу предвещали, —
В песне, которой во лжи уличить векам не придется:
«О, беспримерную честь по доблестям дивным приявший,
Царства оплот Эмафийского, сыном со временем славный:
Вещим гаданьям внимай, что сестры тебе открывают
В нынешний радостный день; а вы, о рока предтечи,
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Вот уж восходит тебе со всем, что супругу желанно,
Геспер; приходит к тебе под счастливой звездою супруга,
Душу твою напоить до дна всепобедной любовью,
Томные сны сочетать с твоими снами готова,
Мощную шею твою обвивая нежно руками.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Не было дома, в котором такая б любовь сочеталась,
Нет любви, что влюбленных таким сочетала б союзом,
Как сочетает сегодня согласье Пелея с Фетидой.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Должен родиться от вас Ахиллес, не знающий страха,
Мощною грудью врагам, а не тылом постыдным знакомый:
Он, победитель обычный на тяжбах летучего бега,
Лани обгонит следы, что быстрее молнии мчится.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
В битве с ним ни одной ни единый герой не сравнится,
Кровью Тевкров когда Фригийцев поля задымятся,
И, осаждая долгой войной, Троянские стены
Пелопса, клятв нарушителя, третий наследник разрушит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблесть его беспримерную, громкие подвиги часто
Матери, часто признают, своих сыновей погребая,
Пряди седые волос терзая над пеплом печальным,
В дряхлую грудь ударяя руками дрожащими в горе.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как жнец, на желтеющей ниве колосья густые
Солнца под пламенным зноем срезая, хлеб пожинает,
Так он Троянцев тела железом безжалостным скосит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблестям будут могучим свидетели воды Скамандра,
Устьями что в Геллеспонт вливается многими бурный,
В день, как им дуть, заграждая грудами тел бездыханных,
Реку согреет глубокую, кровью окрасив убитых.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Будет свидетелем также врученная смерти добыча,
Как на возвышенной насыпи холм, у костра наваленный,
Девы, пронзенной железом, приймет белоснежные члены.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как только судьба усталым Ахейцам поможет
Стены Нептуна прорвать, обводящие город Дардана,
Кровь обагрит Поликсены гробницы насыпь высокой,
Той, что как жертва падет под двуострого взмахом железа,
Телом безглавым падет, бессильно сгибая колена.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Жданные сердцем утехи любви сочетайте же ныне!
Пусть принимает супруг союз счастливой богини:
Время невесту вручить желанную страстному мужу.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Пусть кормилица ей, при сияньи востока встречая,
Шею не сможет обвить вчера обвивавшею нитью;
Пусть и на внуков надежд не теряет от спавших отдельно
Мать, боязливо тревожась о девы упорстве напрасном.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!»
Так, предвещая великое некогда счастье Пелею,
Грудью божественной Парки песни вещие пели.
Ибо и сами, бывало, героев дома навещали
Честные, смертных собраньям являя себя зачастую,
Жители неба, когда благочестие свято хранилось.
Часто отец богов предстоял в сияющем храме,
Жертвам годичным когда посвященные дни наступали,
Сам взирая, как на землю сто быков упадало;
Часто бродящий Либер с вершины самой Парнаса
Вел тиас, волоса распускавших с криком «Эвоэ!»
В дни, когда буйной толпой они рвались из города Дельфов,
Чтобы вблизи алтарей дымящихся бога увидеть.
Часто и Марс в состязаньи войны смертоносном, Тритона
Быстрого часто владычица, часто Рамнунтская дева
Сами оружье носящих строи людей возбуждали.
Но с той поры, как земля обагрилась безбожным злодейством,
Все из похотью пьяной души правосудье изгнали,
Руки свои запятнали кровью братнею братья,
Сын усопших родителей смерть оплакивать бросил,
Начал отец желать кончины юного сына,
Чтобы свободно владеть новобрачной мачехи цветом,
Мать, обучая безбожно соблазнам невинного сына,
Страх потеряла, скверня родимых богов непотребством,
Зло с добром безумство преступное вместе смешало, —
Дух правосудный бессмертные боги от нас отвратили:
Им подобных собраний почтить неугодно явленьем,
Ясному взору противно дозволить к ним прикоснуться.
В. Уманов-Каплуновский (1899)
Свадьба Пелея и Фетиды
(Два отрывка)
1
Покинутая Ариадна
(32-264)
Эпиллий
Нa берегу многошумном, на острове Дии стояла
И наблюдала с тоской Ариадна за судном Тезея;
Сердце ея наполнялось какой-то безумною страстью;
Все, что случилось, — так страшно, не верится ей непонятно…
5 Только она поднялась поутру с злополучного ложа,
Вдруг увидала себя одинокой на острове диком,
А вероломный любовшик, постыдный беглец, рассекает
Веслами море, предавши ветрам обещанья былые.
Видит его Миноида2 своим помутившимся взором, —
10 Видит вдали и стоит, цепенея, как будто вакханка,
Грудь лишь волнуется, бурно вздымаясь от мыслей тяжелых.
Не обращает вниманья бедняжка, что с русой головки
Спала повязка, что легкая ткань ея тело открыла,
Не подпирал белоснежной груди тонкосвязанный строфий3
15 Здесь же все это кругом лежало у ног в беспорядке
И омывалось прибрежной волной соленого моря.
Что ей — одежды, повязка! О них ли заботиться бедной!
Всем своим сердцем, душою и вихрем безумных мечтаний
Только к тебе, о Тезей, уносилась несчастная дева.
20 О, Apиадна, в тебя Эрицика4 давно заронила
Жгучую боль безысходной тоски и забот непосильных,
Грудь надорвав еще в дни, когда храбрый Тезей, удаляясь
От берегов искривленных Пирея, нежданно приехал
В критский дворец к нечестивцу-царю, незнавшему правды.
25 Царь этот, чтоб отомстить жестоко за смерть Андрогея,5
Дал повеленье Афинам, в то время чумой пораженным,
Избранных юношей с девами в Крит поставлять ежегодно
И без изъятия всех на съеденье сдавал Минотавру.
Город богини Афины смущен был такою напастью…
30 Вот и решился Тезей пожертвовать жизнью за благо
Родины, чтобы пресечь навсегда ужасный обычай —
Столько невинных созданий в Крит отправлять на погибель.
Сел он на легкий корабль и, ветром попутным гонимый,
Гордо предстал перед грозный очи владыки Миноса.
35 Тут-то его увидала царевна пылающим взором…
Благоуханное ложе ея, как святыня, хранилось;
Детски наивная, нужная, точно зеленая мирта,
Тихо растущая на берегах счастливых Эврота,
Точно роскошный цветок взлелеянный теплой весною,—
40 Вдруг изменилась она: горят ея жгучия очи;
Льется по жилам огонь мучительно-бешеной страсти;
Вся она в миг отдалась неизвестному, новому чувству.
О, ненасытный божок, разжигающий страсти людские,
Наш небожнтель-младенец, дающий и радость, и горе,
45 Также и ты, о Венера, богиня Идалии с Гольгом!
Что вы посеяли в сердце истерзанном бедной царевны,
Вечно носящей в себе светлый образ красивого гостя?
Как она страшно боялась, душою скорбящей болела,
Как бледнела она, белей серебра становилась
50 Перед тем днем, когда вздумал Тезей на чудовище выйти,
Смерти ища или славы, в награду за доблестный подвиг!
И, уповая на вышних, царевна давала обеты
И возносила молитвы, увы, не дающие счастья.
Но как стремительный вихрь ломает в безумном порыве
55 Дуб горделивый, шумящий ветвями на Тавре высоком,
Или же ярко зеленую сосну с смолистой корою,
И разлученные с корнем они далеко отлетают,
Падая наземь и все за собой на пути увлекая, —
Так и Тезей-победитель, чудовище бросил на землю,
60 И очумело оно, рассекая рогами пространство,
А невредимый герой, покрытый великою славой,
Смело назад возвращаясь, идет по распущенной нитке
С пылким желанием выйти скорей из стен лабиринта,
Чтоб не остаться навеки, случайно свернувши с дороги.
65 Будет некстати теперь, прекратив теченье рассказа,
Вдруг перейти к тому, как дочь oт отца убежала,
Кинула сестрину дружбу и ласки матери доброй,
Страстно любившей ее, охранявшей от всяких напастей,
Как позабывши семью, предпочла обладание милым,
70 Как увозил он ее к многошумному берегу Дии
И, наконец, вероломно оставил в объятьях Морфея,
Даже не вспомнив о том, что она ему сделала в Крите!..
Ходит молва, что первое гремя, пылая обидой.
Неоднократно взбиралась она на высокие скалы,
75 Обозревая с тоской безграничное синее море,
И далеко разносились ея неутешные вопли,
Вдруг опускалась потом прямо в волны седого прибоя
И обнаженные ноги пеной морской покрывались;
Слезы душили ее, орошая прелестные щеки,
80 И меж рыданьем глухим вырывались такие упреки:
«Так-то, коварный Тезей, увезя из отцовского крова,
Ты покидаешь меня на пустом берегу беззащитной!
Ночью тайком убежав, пренебрег даже страхом возмездья
И, позабыв мои жертвы, сокрылся обманщиком низким…
85 О, неужели ничто не могло победить искушенья
И хоть на миг не проснулось в тебе состраданье к несчастной,
Не заступилось железное сердце за бедную деву!
Вспомни, какие объекты давал мне, лаская украдкой!
Я ожидала другого, внимая тебе, и счастливый
90 Брак рисовался в мечтах и свадебный гимн доносился…
Ветра глухиe раскаты, увы, я за гимн принимала!
Нет, не следует верить мужским увереньям и клятвам!
Сладкие речи мужчин никогда не бывают надежны!
Только лишь пылкой душою они к чему-нибудь рвутся, —
95 Клятвы дают, не смущаясь, и все обещают исполнить;
Но как сбылись ожиданья, сердечная похоть угасла, —
Речи забыты давно и клятвы бесследно пропали.
Неблагодарный, тебя извлекла я из пасти кровавой,
Лучше решаясь пожертвовать братом своим, Минотавром,
100 Чем вероломного друга, — тебя, оставить в несчастьи…
II за все это я стану добычею дикого зверя,
Птиц быстрокрылых, умру одинокою без погребенья!
О, что за львица тебя родила под пустынным утесом,
Что за моря воспитали тебя в волнах перекатных,
105 Сирта6, иль хищная Скилла, иль, может быть, злая Хаерибда!
Ты заплатил мне ужасной ценою, мне, —давшей спасенье!
Если не по сердцу было тебе обвенчаться со мною
Иль ты боялся нарушить приказ родителя-старца,
Все же ты мог, меня взять, — я б охотно, стыдом не считая,
110 Даже рабыней к тебе поступила, ничуть ни колеблясь,
Белые ноги твои обмывала водой ключевою
И убирала пурпурный ковер на ложе высоком.
Боги, зачем я в тоске изливаюсь бездушному ветру!
Бури меня не услышат, им чувства мои безразличны,
115 Жалоб моих не поймут и речью на речь не ответят.
Он далеко, — далеко плывет по обширному морю,
И уж никто из людей сюда не придет мне на помощь.
Так то жестокий мой рок надо мною зло насмеялся,
Bcех отогнал от несчастной, кто внял бы жестокому горю!
120 О, всемогущий Юпитер, зачем, — зачем прикоснулось
К критскому берегу это афинское судно! О, если б
Тот вероломный моряк никогда не причаливал к Криту
Мстить за своих земляков Минотавру, свирепому брату!
О, если б злой чужеземец, прикрывший своей красотою
125 Замысел хитрый, вовек не являлся в дом наш родимый!
Что же со мной теперь будет? На что мне надеяться, бедной?
К Идоменейским горам ли идти? Но меня отделяет
Неумолимое море с своею бездонной пучиной…
Иль на отца мне рассчитывать? Но ведь его оттолкнула,
130 Следуя за чужеземцем с позорным клеймом преступленья…
Или утешиться мне любовью горячею друга?
Но он покинул меня, рассекая широкое море…
Нет здесь и кровли нигде; на острове — точно пустыня;
Некуда мне убежать, — окружают лишь волны морские;
135 Прочь уходите, надежды на бегство, — не вижу спасенья!…
Все здесь немо, и пусто, и мысли наводить о смерти…
Коль умирать, то не прежде в глазах луч последний угаснет,
Сила не прежде оставит мое изможденное тело,
Чем испрошу я у неба возмездья обманщику злому
140 И, расставаясь с душой, не вымолю правды у вышних.
Мстящие нам жестоко за злые дела Эвмениды, —
Вы, у которых змеиные головы вечную злобу,
Гнев лишь один выражают, идущий от черствого сердца,
О, приходите сюда услыхать мои жалобы, стоны!
145 К вам я, несчастная, их обращаю, прося о защите,
Я, — бесприютная, сирая, лютой горящая местью!
Горе мое непритворно, исходить из чувств оскорбленных;
Не оттолкните ж меня, не дайте погибнуть безвестно!
Пусть в каком горе Тезей меня, одинокую, бросил, —
150 В том же и сам пребывает со всем своим родом проклятым!»
Так с надрывавшейся грудью укоры она посылала
И за бесславье свое искупленья со страхом просила.
Слышал мольбы громовержец и, молча, кивнул головою,
И от кивка в тот же миг содрогнулись и море, и суша,
155 И миллионы светил, горящих в безоблачном мире;
Сам же Тезей, ослепленный нежданно каким-то туманом,
Bсе наставленья забыл, из памяти выпустил клятвы,
Что так заботливо, строго хранил все время в дороге,
И, подъезжая, не подал Эгею желанного знака,
160 Чтобы отца известить о приезде в порт Эрехфейский7.
Бедный старик, снаряжая к отъезду любимого сына,
Обнял отечески, бросив ему крылатое слово:
«Сын мой единственный, ты бесконечно дороже мне жизни, —
165 Я уже старцем глубоким, твое возвращенье увидел…
О, для чего я должен тебя посылать на невзгоды!
Горькая доля моя и твоя кипучая храбрость
Против желанья уводят тебя далеко на погибель,
Старческим взорам не дав насмотреться на лик твой прекрасный.
170 Я отправляю тебя не с весельем, не с царским почетом
И запрещаю взвивать на судно победное знамя!
Я изолью пред тобою сперва несчастную душу
И седину свою пеплом и едкою пылью посыплю,
С горем затем разверну и наш траурный парус па мачте,
175 Весь разрисованный краской иберской, как ржавчиной темной:
Так подобает теперь моей сердечной печали.
Если ж богиня священной Итоны8, хранящая верно
Род наш и с ним божественный город царя, Эрехфея,
Даст тебе сил обагриться в бою желанною кровью,
180 То не забудь моих слов, заруби их в сердце получше,
Так как сокрыто оно от всех искушений случайных:
Только увидит твой взор скалистый берег отчизны,
Траурный парус тотчас повели отпустить и, не медля,
Вскинь белоснежный, как знак дарованной свыше победы.
185 Пусть я, измученный долгой разлукой, скорей испытаю
Неоценимую радость увидеть тебя невредимым!»
Этот наказ, глубоко запавший в душу Тезея.
Вдруг исчезает из памяти. Так легкокрылый тучи,
Под дуновением ветра, летят со снежной вершины.
190 Бедный отец, восседая уныло на башне, все к морю
Взгляд беспокойный кидал, ослабляя зренье слезами,
И, лишь заметил вдали развивавшийся траурный парус,
Бросился тут же в морскую пучину, вполне убежденный
Что его сын умерщвлен, не избегнув в ужасного рока.
195 Так горделивый Тезей, возвратившись под кров свой родимый,
Мрачный от смерти нежданной, изведал те же мученья,
Что причинил Ариадне своим жестоким поступком.
Тою порой Миноида, следя за чуть видною точкой,
Все о себе размышляла, скорбя измученным сердцем.
200 В это же время блуждал в отдалении Якх9, вечно юный,
В сопровожденьи сатиров, с толпою силенов нисейских10,
И воспаленный любовью тебя он искал, Ариадна…
. . . . . . . . . . .
Тут бесновались вакханки, «эвой!» крича в исступленьи,
И празднество совершали в честь Вакха с безумной страстью;
205 Кто потрясает плющем разукрашенный фирс11, кто подбросит
В воздух остатки быка, которого в миг растерзали,
Кто в волоса заплетет змею в сладострастном порыве;
В крытых сосудах держали тайну великую оргий
И исполняли обряд, никому из людей неизвестный…
210 Кто — что хотел, то и делал: иные вакханки в тимпаны
Пальцами били, кричали; другие в кимвалы стучали;
Всюду кругом раздавались рогов беспокойные трели
И оглушительно резко свистали фригийские дудки.
2
Песня парк в день свадьбы родителей Ахилла
(323-381)
Муж, украшающий имя свое все новой победой,
Несокрушимый оплот эмафийского царства, могучим
Сыном ты будешь прославлен; внемли же, что сестры12 предскажут
В этот торжественный день! А вы, предвестницы рока,
5 Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
Вот приближается вечер, желанный для новобрачных,
И, с появленьем звезды, придет молодая супруга,
Душу твою осветив своей бесконечной любовью,
И вокруг шеи твоей обовьет красивые руки.
10 Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
Ни один дом никогда не имел такого союза
И у людей никогда не бывало любви такой прочной,
Как у Фетиды с Пелеем, связанных узами брака.
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
15 Сын у вас будет Ахилл, — герой, незнающий страха,
Крепкою грудью известный врагам, а не бегством, позорным;
Будет не раз выходить победителем на состязаньях
И превзойдет на ходу бегущегого прытко оленя.
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
20 С ним не сравнится в бою ни один воитель в те годы,
Как оросятся тевкрийскою13 кровью фригийские земли
И в многолетней войне разрушит троянские стены
Третий потомок14, внук Пелопса, клятвопреступного мужа.
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
25 Часто придется троянцам, над прахом сыновним рыдая,
Доблесть его вспоминать и славу побед бесконечных,
С воплями нужную грудь раздирать бессильно руками
И по плечам распускать в отчаяньи кудри седые.
Двигайтесь, прялки, скорби, вертитесь, нитки свивая!
30 Как многоопытный жнец снимает искусно колосья
С нив, золотистых и сочных, созревших на солнце горячем, —
Так и Ахилл своим страшным мечем уничтожит троянцев.
Двигайтесь прялки скорей, вертитесь, нитки свивая!
Много поток Скамандр увидит подвигов славных,
35 Так как воитель великий телами убитых героев
Все его дно запрудить до самых волн Геллеспонта
И потемневшие я волны согреет теплою кровью.
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
Будет свидетелем также и дань безвременной смерти,
40 Мрачный высокий курган, что некогда вырастет в поле,
Где похоронят прекрасное тело девы закланной15.
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
Волею рока лишь только удастся коварным ахейцам
В город дарданский проникнуть, взломавши запоры Нептуна.
45 Мигом печальный курган окрасиь кровь Поликсены:
Точно двуострым мечом богам принесенная жертва,
Пав на колени, несчастная ляжет безжизненным прахом.
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
Соединяйтесь же, пылкие души, крепкой любовью!
50 Пусть новобрачный приемлет богиню в счастливом союзе
И новобрачная пусть открывать объятия мужу!
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
Нянька, придя поутру к молодым, наверно, но сможет
Шею супруги обвить вчерашней фатою невесты16.
55 Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
Мать же надежду взлелеет со временем сделаться бабкой,
Но беспокоюсь о ложе давно тоскующей девы.
Двигайтесь, прялки, скорей, вертитесь, нитки свивая!
А. Фет (1886)
Свадьба Пелея и Фетиды17
На вершине Пелейской рожденные некогда сосны18
Плыли, как говорит, по взволнованной влаге Нептуна,
К Фазиса устьям самим и до границ Эетейских,19
Как тех юношей цвет, ядро молодежи Аргивской,
5 Из Колхиды увезть пожелавши руно золотое,
Быстрой дерзнула кормой побежать по соленой пучине
Разгребая еловыми веслами синее море.
Им богиня сама, городских владычица башен,20
Легким дыханьем своим придала летучести в беге,
10 Остов сосновый связав сначала с изогнутым килем.21
Он-то первый побегом нарушил покой Амфитриты,
Только что нос корабля разрезал бурливую влагу,
И завиваясь волна под веслом забелела от пены
Из белеющей бездны самой приподняли лица
15 Нереиды морские, подобному чуду дивяся.
В этот счастливый день впервые увидели очи
Смертных, как нимфы свои нагие тела выставляли,
Из белеющих волн воздымаясь по самые груди.
Тут, говорят, и Пелей воспылал любовью к Фетиде,
20 Тут и Фетида сама людским не побрезгала браком,
Тут порешил и отец сочетать Пелея с Фетидой.22
О, порожденные вы в такое блаженное время.
Вам мой, герои, привет, отродье богов, о потомки
23b От матерей благородных, привет вам снова…23
Часто вас песнью моей, призывать я часто вас стану,
25 Да и тебя высоко озаренного факелом брачным,
Ты оплот Фессалии, Пелей, кому сам Юпитер,24
Сам родитель богов любовью своей поступился.25
Избран не ты ли Фетидой прекраснейшею Нереидой?
Не тебе ль свою внучку увезть разрешила Тефиса26
30 И Океан, что объемлет всю землю морскою волною?
Как окончился срок и желанные дни наступили,
То собирается в дом столпившася вся Фессалия,
И наполняется весь дворец веселящимся людом,
Все приносят дары, выражая веселье на лицах.
Весь опустел Киерон,27 Фтиотийские брошены Темпы
И Краннона дома и высокие стены Лариссы28
Все поспешают в Фарсал и к фарсальскому дому стремятся.29
Поле не пашет никто, у волов размягчаются шеи,30
Низких не чистят уже виноградников грабли кривые,
40 Плугом понуристым вол не ворочает более глыбу,
Не убавляет серпом обрезальщик на дереве тени,
Ржавчиной тусклой плуги покрываться забытые стали.
А в жилище самом повсюду, куда распростерся
Царский дворец, все блестит серебром и золотом ярким,
45 Троны из кости слоновой, столы бокалами блещут,
Весь чертог выставляет богатую царскую утварь.
Но в середине дворца богинино брачное ложе,
Зубом индийским блестя, стоит и его покрывает
Полог пурпурный, окрашенный раковин розовым соком.
50 Этот покров, испещренный рисунками древнего люда,
Изображаете с великим искусством деянья героев.
Ибо там с берега Дии, звучащего громким прибоем,
Смотрит Тезею вослед, на судах уходящему быстрых,
Ариадна, в душе неудержные страсти питая,
И не верит себе, что действительно видит, что видит,
Так как, только проснувшись от сна и обманных видений,
Видит бедняжка себя на пустынном песке позабытой.
А беспамятный юноша в бегстве бьет веслами волны,
И обещанья пустые он буйному ветру бросает.
А из травы вдалеке Миноида тоскующим взором
Смотрит вослед, как вакхический образ из камня, Эвоэ!31
Смотрит она и забот предается великим волненьям,
На голове белокурой уж нет и прекрасной повязки,
Не прикрывает уже одежда ей легкая шеи,
Не сожимает грудей ей пышных и пояс плетеный,
Все, что с тела у ней со всего по частям соскользнуло,
Орошают у ног ее тут же соленые волны,
Но позабыв и повязки уже и летучей одежды
Положенье, всем сердцем своим, Тезей, за тобою
70 Всею душою, всею мыслью она, потерявшись, стремится.
О бедняжка! которую Эрицина в ту пору32
Истомила рыданьем, колючих забот ей посеяв
В грудь, в то самое время, когда Тезей беспощадный,
От берегов удалившись уже искривленных Пирея,
75 До гортинских жилищ33 царя нечестивца добрался.
Ибо, как говорят, удрученный жестокой чумою
Некогда, чтоб искупить Андрогея убийство, был должен34
Юношей самых отборных и с ними девиц наилучших
Кекропса город обычно на пищу сдавать Минотавру.35
80 Как притесняемый город такою бедой удручен был,
То из-за милых Афин Тезей пожелал свое тело
Кинуть на жертву скорей, чем, чтобы подобные трупы,
Хоть и не трупы еще, из Афин отправлялися к Криту.
Легкий направив корабль на веслах и с ветром попутным,
85 Прибыл к Миносу он пышному и к горделивым жилищам.
Как увидала его дочь царская алчущим взором,
Та, что дотоле росла посреди благовоний отрадных
Чистой постели своей в объятиях матери нежной,
Как у Эврота растут над самым течением мирты36
90 Иль как дыханье весны выводит различные краски,
То не раньше с него свела воспылавшие очи,
Как когда всем телом она огонь воспряла
И до мозга костей потаенного вся возгорелась.
О, жестокий душой, бог мальчик, ты в ярость вводящий
95 Жалких, и к горю людей прибавляющий радости тоже,
Также и ты, чей Голгос, чей Идалий, лесом покрытый,37
Что за волненьем наполнили душу вы пылкую девы,
Часто вздыхающей ныне при мысли о русом пришельце.
Сколько вынесла страху она в томящемся сердце!
100 Часто бывала она и золота даже бледнее,
Как с чудовищем грозным желая вступить в состязанье,
Или смерти Тезей добивался, иль славы в награду!
Но не напрасно она, не бесплодно богам обещала
Молча дары, хоть уста при обетах хранили молчанье,
105 Ибо, как дуб, что махал ветвями на самой вершине
Тавра, или сосну, что в коре потливой и в шишках,38
Вихрь беспощадный дохнув, со всем их стволом вырывает,
А они далеко с исторгнутым падают корнем,
И широко на пути низвергаяся все раздробляют,
110 Так и Тезей, побежденное тело чудовища ринул
И напрасно оно бодает рогами на ветер.
Цел повернул он стопы оттуда с великою славой,
Путь блудящий управивши тонкою ниткой, чтоб сбиться,
Из лабиринта идя, не мог он по разным извивам
115 Храмины, где разобрать без того ничего невозможно.
Но зачем, уклонясь от начала песни, я стану
Далее припоминать, как с глаз у отца убежала
Дочь, как объятья сестры и матери даже покинув,
Хоть бедняжка свою погибшую дочь так любила,
120 Та отдала это все за сладкое чувство к Тезею;
Иль, как корабль ее нес к опененному берегу Дии,39
Иль, как ее, погруженную в сон, смеживший ей очи,
Непостоянный душой покинул супруг уходящий?
Часто она, говорят, раздражаясь пылающим сердцем,
125 Из глубины своей груди пронзительный вопль испускала,
После всходила она в тоске на отвесные горы,
Чтобы оттуда глядеть по волнам необъятного моря,
То бежала она против всплесков соленых прибоя,
Обнаженными икрами мягкий покров разверзая,
130 И с предсмертной тоской татя слова говорила.
Испуская рыданья с лицом орошенным слезами.
«Так-то увезши меня с берегов родимых, коварный,
Ты коварно, Тезей, меня бросил на взморье пустынном?
Так-то ты убежал и, богов всемогущих не помня,
135 Клятвопреступность своих обещаний домой ты уносишь?
Разве ничто не могло изменить решимости духа
Жестокосердой? Ужель не нашлось состраданья настолько,
Чтобы меня пожалеть захотел ты в безжалостном сердце?
А не такие бывало обеты давал ты мне льстивой
140 Речью, и мне ты внушал не на горе такое надежды,
А на веселую свадьбу, на милый союз Гименея;
Все это тщетно теперь развеют по воздуху ветры.
Клятвам мужским ни одна пусть женщина больше не верит
И ни одна не считает надежными речи мужчины;
145 Как только жадно чего душа их стремится достигнуть,
Клятв не боятся они, не щадят никаких обещаний;
Но лишь алчной души у них насытилась похоть,
То не помнят речей и, что ложно клялись, забывают.
Я без сомненья тебя, как вращался в пучине ты смерти,
150 Извлекла, и скорей бы решилась я брата40 покинуть,
Чем в минуту опасности бросить тебя, вероломный;
Вот за все я зверям в растерзанье достанусь и птицам
В снедь, и над мертвою мною холма из земли не насыплют.
Львица какая тебя родила под пустынной скалою?
155 Море какое, зачав из волн опененных, извергло?
Смерть ли какой, или Сцилла напасть иль бездна Харибда,
Что ты платить такою ценою за жизнь дорогую?
Если не по сердцу было тебе сочетание браком,
Так как отца старика ты строгих наказов боялся,
160 Все же мог бы меня увезти к своему ты жилищу,
Где в веселом труде я была бы твоею служанкой,
Умывая прозрачной струей твои белые ноги,
И пурпурным покровом твою застилая постелю.
Но зачем понапрасну я жалуюсь ветрам бездумным,
165 Вся истомившись в беде, коль они безо всякого чувства
И не могут ни голосу внять, ни на вопли ответить?
Тот между тем на середину почти выбирается моря,
И никто у прибрежной травы не заметен из смертных.
Так-то в отчаянный час Судьба непомерно жестока,
170 Хочет, чтоб жалоб моих никакое не слышало ухо.
Ты всемогущий Юпитер, о пусть никогда бы от века
Кекропийский корабль до гноских брегов не касался41
И направляясь к быку свирепому с данью жестокой
В Крите не чалил у нас каната пловец вероломный,
175 И никогда б этот злой, скрывая под сладостным видом
Мыслей жестокость, у нас не бывал отдыхающим гостем!
Но куда обращусь? Чего мне надеяться, бедной?
Или к Идейским пойду я горам? Но бездной широкой42
Иль не отторгнула их свирепая влага морская?
180 Ждать ли защиты отца? От него не сама ль я бежала
Следом за юношей, убийством запятнанным брата?43
Уж не утешиться ли мне верной любовью супруга?
Не бежит ли он, весла свои выгибая в пучине?
На берегу между тем ни кровли, весь остров пустынен,
185 Нет и выхода, все окружили тут волны морские.
Для побега нет средств, никакой нет надежды! Все немо,
Все пустынно вокруг и все на смерть указует.
Но не прежде мои потухнут глаза при кончине
И не прежде сознанье оставит усталое тело,
190 Чем испрошу у богов предательству должную кару
И в последний мой час не вымолю правды у неба.
Вы, карающие деяния мужей вашей местью,
Эвмениды, у коих чело, змеями увито,
Возвещает вперед о гневе пылающем в сердце,
195 Поспешайте сюда вы, сюда, и плачь мой услышьте
Тот, что бедняжка, увы! я должна испускать поневоле,
Беззащитна, в пылу, ослепленная злобой безумной.
Так как по правде мой вопль со дна моей груди исходит,
То не дайте моим рыданьям пропасть понапрасну,
200 А так точно, как бросил меня Тезей одинокой,
Так же пусть точно, богини, себя и своих он погубит».
Как из печальной груди излила она эти моленья,
Боязливо прося наказанья жестоким поступкам,
То правитель небесный ей знаком кивнул безотменным,
205 И от кивка задрожала земля и угрюмое море,
И потряслися на небе блестящие искрами звезды.
Сам же Тезей между тем ослепленной душой, как в тумане,
Из забывчивой груди все потерял наставленья,
Что дотоле хранил постоянно он в памяти строго,
210 И не поднял отрадного знака, отца извещая
Грустного, что невредим он порт Эрехтейский завидел.44
Ибо когда, говорят, из стен целомудрой богини
Сына Эгей отпускал, его ветрам доверяя,
То он юношу обнял и дал приказанье такое:
«Сын мой единый, который мне жизни далеко милее,
Сын, которого я принужден отпустить в неизвестность,
Ты, возвращенный недавно к концу мне старости дряхлой,45
Так как доля моя и твоя горячая доблесть
Отнимают тебя у меня, хоть мой взор утомленный
220 Не успел еще вдоволь насытиться обликом сына,
То не с весельем тебя, не в радости сердца отправлю,
И не хочу, чтобы вез благосклонного счастья ты знаки;
Нет, сперва из души испущу я множество жалоб,
Безобразя землей и посыпанным прахом седины,
225 А затем подыму я темный парус на мачту,
Чтобы о плаче моем, о моей пылающей скорби
Возвещала мне ткань зачерненная ржею гиберской.46
Если ж дозволит тебе жилица святого Итона,47
Та, что и род наш и дом Эрехтея взяла под защиту,
230 Чтобы кровью быка свою ты обрызгал десницу,
То постарайся, чтобы в твоем незабывчивом сердце
Приказанье вот это жило и не стерлось с годами:
Только что наши холмы ты своими глазами увидишь,
Всюду пусть реи сейчас покровы печальные спустят,
235 И витые канаты белеющий парус подтянут,
Чтобы на первый я взгляд угадал отрадную новость,
Что возвращаешься ты сохраненный счастливой судьбою».
Этот наказ, что сперва у Тезея сохранен был в мыслях,
Так утерял он, как облака дыханием ветра
240 С горных, снегом покрытых вершин ускользают на воздух,
А отец-то, прилежно смотревшей с башни высокой,
Непрестанно слезами томя боязливые очи,
Как впервой увидал раздутого паруса ткани,
То с вершины скалы стремглав низринулся тотчас,
245 Думая, что Тезей погублен жестокой судьбою.
Так, вступивши под кров, унылый от смерти отцовской.
То же горе жестокий Тезей, что и Минонде,
Причинил он беспамятным сердцем, сам же и принял.
А она-то, вослед корабля с печалью взирая,
250 В уязвленной душе разнородной скорби вращала.
А с другой стороны цветущий Иакх уже мчался
С хороводом сатиров и Низой рожденных силенов48
Прямо к тебе, Ариадна, любовью к тебе воспылавши
…………………………………………………………………………….
Взапуски тут веселились они в опьянении яром
255 И бушевали эвой! эвой! головами качая,
Тирсами часть из них с увитым концом потрясала,
А другие швырялись кусками растерзанной телки,
Те из змей перевитых себе пояса надевали,
Те справляли заветные оргии в полых ковчегах,
260 Оргии те, что напрасно желали бы слышать профаны;
Эти в тимпан ударяли, высоко приподнявши руки,
Или из меди округлой трепещущий звон извлекали,
Многие ревом хрипливо звучащим рога надували,
И чужеземная дудка свистела ужасным напевом.49
265 Вот такими рисунками убранный полог роскошно,
Всю занимая постелю, своим прикрывал одеяньем.
После того, как насытила взор фессалийская юность
Этим, священным богам начала уступать она место.
Тут, как зефир, что дыханием утренним спящее море
270 Пробуждает и падая вкось вызывает в нем волны,50
Чуть лишь Аврора восстанет с порога подвижного солнца,
Тихо вначале они, дыханием кротким гонимы,
Движутся, легкие звуки их плеска с хихиканьем сходны,
После под крепнущим ветром вздымаются больше и больше,
275 И, пурпурным вдали отливая сияньем, катятся,
Так, покидая преддверие царских покоев все вместе,
Порознь каждый к себе проворной стопой расходились.
После ухода их первым из всех с вершин Пелиона
Прибыл Хирон, принося с собою лесные подарки.51
280 Ибо все, что родится в полях, что на высях есть горных
Фессалийского берега, все те цветы, что выводит
Западный ветр, плодотворно дыша над струями речными,
Он принес, повязавши их сам без разбору венками,
Так, что их запахом сладким пропитанный дом улыбнулся.
285 Следом предстал и Пеней,52 покинув зеленые Темпы,
Темпы, которые все опоясаны лесом нависшим,
Предоставляя вполне хороводам наяд разнородным
Не пустым он пришел: принес он буков высоких
С корнями и со стволами прямыми и лавров истяжных
290 Не без платанов кивающих, да и сестер мягкоствольных
Фаэтона53 сгоревшего и кипарисов воздушных;
Их он, смежая, кругом по широкому дому расставил,
Чтоб зеленело преддверье, одетое мягко листвою.
Следом за ним Прометей с измыслительным сердцем явился,
295 Древней казни следы еще сохраняющий слабо,
Что когда-то при членах, закованных в скифские цепи54
Он претерпел, вися на вершине обрывистой горной.
Тут родитель богов с детьми и священной супругой
Прибыл, тебя лишь, Феб, одного на небе оставив
300 И близнеца твоего,55 на горах воссевшую Идра.
Ибо вместе с тобой и сестра не любила Пелея
И не хотела почтить она факелов брачных Фетиды.
Как на сиденьях они белоснежных члены согнули,
То им покрыли столы, наставивши блюд разнородных,
305 А между тем, сотрясая тела свои дряхлым движеньем,
Правду гласящие песни свои затеяли Парки.
Их дрожащее тело кругом обнимала одежда
Белая, красной каймой до щиколоток простираясь.
На голове белоснежной у них краснели повязки;
310 А привычные руки над вечной корпели работой.
Левая прялку держала, увитую мягкою шерстью,
Правая же то легко приподнявши персты отводила
Нить, что пряла, то пальцем большим крутя запускала
Веретено равновесное, словно кубарь закруживши.
315 Зубы равняли меж тем постоянно работу щипками,
И приставали к засохшим губам окуски от шерсти,
Что торчала сперва комками по сглаженной нитке:
Мягкую шерсть между тем белизной сверкающей волны
Сохраняли у ног корзины из прутьев лозовых.
320 Так прядя свою пряжу, они громозвучным напевом
Изливали такую в божественной песне судьбину,
В песне, какой уличить в неправде векам не придется.
«О умножающий честь красою подвигов многих
Эматийского царства оплот, славнейший по сыну,56
325 Слушай, какое тебе в день радости сестры откроют
Прорицание верное. Вы же, судьбу предваряя,
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей веретена.
Уже подходит к тебе со всем для мужей вожделенным
Геспер, и близится тож под звездою счастливой супруга,
330 Что наполнивши душу твою всепобедной любовью,
В сладком томительном сне с тобой сочетаться готова,
Крепкую шею твою огибая нежно руками.
Мчитесь быстрей выводящие нити, быстрей веретена.
Дом ни один не сближал любви такой же, как эта,
335 Не сочетала любовь подобным союзом влюбленных,
Как у Фетиды теперь и как у Пелея согласье.
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Породится от вас Ахилл, не знающий страха,
Не с затылка врагам, а с мощной лишь груди знакомый.
340 И победителем часто на состязании в бег
Опередит на ходу он и лань, что как молния мчится.
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Не один с ним герой никогда на войне не сравнится,
Как оросятся поля фригийские кровью тевкров.57
Как вослед долголетней осады троянские стены
Клятвопреступного Пелопса третий наследник разрушить.58
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Про высокую доблесть его и славу деяний
Вспомнить не раз матерям придется над прахом сыновним,
350 Как начнут они волосы рвать с головы поседелой
И бессильной рукой пятнать увядшие груди.
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Ибо как пред собой косец под пылающим солнцем
Колос густо растущий срезает по желтому полю,
355 Та к подкосит тела он троянцев враждебным железом.
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Будут свидетелями той доблести волны Скамандра,59
Что широкой струей в Геллеспонт изливается быстрый,
Как стеснит он им путь, завалив их телами убитых
360 И примешанной кровью согреет глубокую реку.
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Будет свидетельницей и добыча, врученная смерти,60
Как на возвышенной насыпи холм под костер наваленный
Белоснежные члены поверженной девы воспримет.
Ксанфом от вечных богов нареченный, от смертных Скамандром.
365 Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена,
Ибо как только Судьба поможет усталым ахейцам,
Стены Нептуна прорвав, в Дарданский город проникнут,
То и могилу высокую кровь оросит Поликсены;
А она, словно жертва, убита двуострым железом
370 Ринет во прах, колена согнувши, безглавое тело.
Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Так сочетайте скорей любовью желанной вы души.
Пусть же примет супруг в счастливом союзе богиню,
Чтоб поступила невеста давно вожделенная к мужу.
375 Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Чтобы кормилица к ней подойдя при сиянье востока,
Шею уже не могла окружить ей вчерашнею ниткой,61
Также и мать, беспокоясь насчет упрямства невесты,
Не была, б без надежды на внуков от спавших отдельно.
380 Мчитесь быстрей, выводящие нити, быстрей, веретена.
Так предвещая великое некогда счастье Пелею,
Пели песни из груди своей божественной Парки.
Ибо некогда лично в дома честные героев
Нисходили и сами являлись в собрания смертных
385 Жители неба охотно, пока благочестье хранилось.
Часто родитель богов, во храме сияющем сидя,
Как во дни торжества появились годичные жертвы,
Видел сотню быков, поверженных тут же на землю,
Часто и Либер бродящий с вершины самой Парнаса.62
Вел тиад,63 растрепавших волосы с криком восторгов,
А дельфийцы, стремясь из города друг перед другом,
С радостью у алтарей дымящихся бога встречали.
Часто Марс на войне посреди смертоносных сражений,
Или Тритона владычица или рамнунская дева64
395 Вооруженные строи людей, явясь, возбуждали.
Но с тех пор, как земля осквернилась ужасным злодейством
И правосудие все из алчного духа изгнали,
Братья руки свои запятнали кровию братней,
Перестал уже сын о смерти родителей плакать,
400 Начал родитель желать кончины юного сына,
Чтобы свободно владеть новобрачной мачехи цветом,65
Нечестивая мать соблазняет невинного сына,
Не страшась оскорбить родимых богов непотребством.
Все и зло и добро, помешавшись в безумстве преступном,
405 Отвратили от нас и мысли богов правосудных.
Вот почему не хотят почтить своим появленьем
Сборищ подобных они и при свете дневном показаться.
С. Шервинский (1986)66
Древле корабль из сосны, на хребте Пелиона рождённой,
Плыл, как преданье гласит, по водам текучим Нептуна,
В край, где Фасис течёт, к пределам владыки Эета,
В год, когда юношей цвет, аргосской краса молодёжи,
5 Страстно похитить стремясь Золотое руно из Колхиды,
Быстрой решились кормой взбороздить солёные воды,
Вёсел еловых концом голубую взрывая поверхность.
Им богиня сама, что твердыни блюдёт на высотах
Градов, корабль создала, дуновению ветра покорный,
10 Сосны своею рукой скрепляя для гнутого днища.
Килем впервые тогда прикоснулся корабль к Амфитрите.
Только, взрезая волну, в открытое вышел он море,
И, под веслом закрутясь, побелели, запенились воды,
Из поседевших пучин показались над волнами лица:
15 Нимфы подводные, всплыв, нежданному чуду дивились.
И увидали тогда впервые смертные очи
В ясном свете дневном тела Нереид обнажённых,
Вплоть до упругих сосцов выступавших из пены кипящей.
Тут и к Фетиде Пелей, — так молвят, — зажёгся любовью,
20 Тут и Фетида сама не презрела брака со смертным,
Тут и отец всемогущий вручил Фетиду Пелею.
Вам, о рождённые встарь, в блаженное время былое,
Вам, герои, привет, матерей золотое потомство!
23a Племя богов! Вам дважды привет! Благосклонными будьте!
Часто я в песне своей призывать вас буду, герои!
25 Первым тебя призову, возвеличенный факелом брачным,
Мощный Фессалии столп, Пелей, кому и Юпитер,
Сам родитель богов, уступил любимую деву.
Ты ль не возлюбленный муж прекраснейшей дщери Нерея?
Ты ли не тот, кому уступила внучку Тефия
30 И Океан, что весь круг земной морями объемлет?
Время пришло, и когда желанные дни наступили,
В гости Фессалия вся сошлась к палатам Пелея.
Вот уже царский дворец весёлой полон толпою;
Гости подарки несут, сияют радостью лица;
35 Скирос весь опустел, Темпейские брошены долы,
Пусты Краннона дома, обезлюдели стены Лариссы, —
Все к Фарсалу сошлись, посетили фарсальские сени.
Поле не пашет никто, у быков размягчаются выи,
Не прочищают лозы виноградной кривою мотыгой,
40 Вол перестал сошником наклонным отваливать глыбы;
Не убавляет и нож садовника тени древесной;
Дома покинутый плуг покрывается ржавчиной тёмной.
Царский, однако, дворец на всём протяженье роскошно
Светлым блестит серебром и золотом ярко горящим.
45 Тронов белеется кость, на столах драгоценные чаши
Блещут — ликует дворец в сиянии царских сокровищ.
Посередине дворца — богини брачное ложе,
Всё из индейских клыков, пеленою покрыто пурпурной —
Тканью, ракушек морских пунцовым пропитанной соком.
50 Вытканы были на ней деяния древних героев,
Славные подвиги их она с дивным искусством являла.
Вот Ариадна, одна, с пенношумного берега Дии,
Неукротимый пожар не в силах сдерживать в сердце,
Смотрит, как в море Тесей с кораблями поспешно уходит;
55 Видит — не может сама тому, что видит, поверить:
Что, от обманчивых снов едва пробудясь, на пустынном
Бреге песчаном себя, несчастная, брошенной видит.
Он же, про деву забыв, ударяет вёслами волны,
Бурному ветру свои обещанья вручая пустые!
60 С трав, нанесённых волной, в печали глядит Миноида,
Как изваянье, увы, как вакханка из мрамора. Смотрит,
Смотрит вдаль и плывёт по волнам великих сомнений.
Тонкий восточный убор упал с головы золотистой,
Полупрозрачная ткань не скрывает шею нагую,
65 И уж не вяжет тесьма грудей белоснежнее млека.
Что упадало с неё, с её прекрасного тела,
Всё омывали у ног морские солёные волны.
Но не смотрела она на убор, на влажные платья, —
Дева, надеясь ещё, к тебе лишь, Тесей, устремлялась
70 Сердцем и всею душой и всею — безумная — мыслью.
Ах, несчастливица! Как омрачала ей дух Эрицина
Плачем, не знавшим конца, тревог в ней тернии сея,
С дня того, как Тесей, на мощь свою гордо надеясь,
75 К злобному прибыл царю и увидел гортинские кровли.
Город Кекропа пред тем, подавлен чумой жесточайшей,
Дал, по преданью, обет искупить Андрогея убийство
И посылать Минотавру, как дань, насущную пищу:
Юношей избранных цвет и лучших из дев незамужних.
80 Но, как от бедствий таких необширный измучился город,
Сам своё тело Тесей за свои дорогие Афины
В жертву отдать предпочёл, чтобы впредь уже не было нужды,
Не хороня, хоронить на Крит увозимые жертвы.
Так на лёгком своём корабле, при ветре попутном,
85 Он к горделивым дворцам Миноса надменного прибыл.
Тотчас на гостя глядит желанья исполненным взором
Царская дочь, что жила в объятиях матери нежных,
Средь благовонных пелён своей непорочной постели, —
Миртам подобна она, над струями Эврота возросшим,
90 Или же ярким цветам, под дыханьем весны запестревшим.
Девушка пламенный взор оторвать не успела от гостя,
Как уже чувствует: зной разливается жгучий по телу,
Вглубь, до мозга костей проникает пылающий пламень.
Ты, о безжалостный бог, поражающий сердце безумьем,
95 Мальчик святой, к печалям людским примешавший блаженство!
Ты, о богиня, кому Идалийские рощи подвластны!
О, по каким вы бросали волнам запылавшую деву,
Как заставляли её о русом вздыхать чужеземце!
Как страшилась она, как сердце её замирало,
100 Как от пыланья любви она золота стала бледнее
В час, как Тесей, устремясь с чудовищем буйным сразиться,
Шёл, чтобы встретить конец или славу добыть как награду!
Хоть и напрасно, богам обещая угодные жертвы,
Не позволяла слетать молениям с уст молчаливых,
105 Как необузданный вихрь, что валит дыханием мощным
Дуб, чьи на Тавре крутом под ветром колышутся ветви,
Или же ломит сосну шишконосную с потной корою,
И упадают они, накренясь, исторгнуты с корнем,
Всё, что вокруг, широко своим сокрушая паденьем, —
110 Так и Тесей распластал свирепого, наземь повергнув:
Тщетно воздух пустой полубык бодает рогами!
Тут со славой Тесей обратно идёт невредимый,
Свой неуверенный шаг направляет он ниткою тонкой,
Чтобы, когда Лабиринтом пойдёт, по коварным изгибам,
115 Не заблудиться ему в недоступных для взора покоях.
Но для чего, отступив далеко от замысла песни,
Стану ещё вспоминать, как, родителя дома покинув,
Бросив объятья сестры, объятья матери бедной,
Плакавшей горько о том, что дочь дорогая исчезла,
120 Дева всему предпочла любовные ласки Тесея?
Иль как корабль уносил её к пенному берегу Дии?
Или о том, как супруг с забывчивым сердцем покинул
Вскоре её, когда ещё сон ей сковывал вежды?
Долго она, говорят, кипела душой исступлённой
125 И глубоко из груди исторгала звенящие клики;
То в печали, одна, поднималась на горы крутые,
Острый взор устремив на ширь кипящего моря;
То против трепетных волн бежала в солёную влагу,
Мягкий подол приподняв, обнажив белоснежные ноги.
130 Вот её скорбная речь, последние пени несчастной,
С влажных слетавшие губ, холодевшей слезой орошённых:
«Ты ль, вероломный, меня разлучив с алтарями родными,
Здесь, вероломный Тесей, на прибрежье покинул пустынном?
Иль, обещанья забыв, священною волей бессмертных
135 Ты пренебрёг и домой возвращаешься клятвопреступным?
Или ничто не могло смягчить жестоких решений?
Или в душе у тебя и малости нет милосердья,
Чтобы хоть жалость ко мне почувствовал ты, бессердечный?
Льстивым голосом ты не такие давал мне обеты,
140 И не такие внушал надежды мне, злополучной, —
Радостный брак мне сулил, говорил мне о свадьбе желанной!
Всё понапрасну; мои упованья развеяли ветры!
Женщина пусть ни одна не верит клятвам мужчины
И не надеется пусть, чтоб муж сдержал своё слово.
145 Если, желаньем горя, к чему-либо алчно стремятся,
Клясться готовы они, обещать ничего им не страшно.
Но лишь насытилось в них вожделение жадного сердца,
Слов уж не помнят они, не боятся они вероломства.
Боги! Не я ли тебя из вихря самого смерти
150 Вырвала и потерять скорей не решилась ли брата,
Нежели в миг роковой тебя, обманщик, покинуть!
Вот за какую вину на съеденье зверям и пернатым
Я отдана, и никто мой прах не покроет землёю.
Львица какая тебя родила под скалою пустынной?
155 Море какое, зачав, из бурной пучины извергло?
Сиртами ль ты порождён, Харибдой иль хищною Скиллой?
Так-то ты мне воздаёшь за спасение сладостной жизни?
Если уж были тебе наши брачные узы не милы
Или отца-старика ты суровых укоров боялся,
160 Всё же ты мог бы меня отвезти в вашу дальнюю землю;
Радостно было бы мне служить тебе верной рабою,
Белые ноги твои омывать водою прозрачной
Или на ложе твоё стелить пурпурные ткани.
Но, обезумев, зачем я ветрам, разуменья лишённым,
165 Жалуюсь тщетно? Они, человеческим чуждые чувствам,
Кликам не внемлют моим и дать не могут ответа.
Он уже в море меж тем проплыл половину дороги,
А на пустынной траве и следов человека не видно.
Так и в последний мой час, надо мной издеваясь жестоко,
170 Рок не пошлёт никого мои скорбные выслушать песни.
О всемогущий отец, Юпитер! Когда бы от века
Наших гнозийских брегов не касались Кекроповы кормы,
И никогда, ополчившись в поход на свирепого зверя,
На берег Крита канат вероломный моряк не закинул,
175 Умысел злой утаив под обличием, сладким для взора,
И не вкусил бы, как гость, покоя под нашею кровлей!
Ах! Но куда мне идти? Для погибшей какая надежда?
Вновь ли к Идейским горам устремиться? Но грозного моря
Бездна простёрлась, увы, без края теперь между нами.
180 Помощи ждать от отца, которого бросила я же,
Следом за юношей мчась, обагрённым погибелью брата?
Иль утешенье найду в любви неизменной супруга?
Морем не он ли бежит, выгибая упругие вёсла?
Кровли нет надо мной — лишь берег, лишь остров пустынный…
185 Выхода нет мне: вокруг только волны морские бушуют,
Мне невозможно бежать, мне нет надежды, всё немо,
Всё безотрадно кругом и всё о смерти вещает.
Пусть! Но не раньше мои потускнеют глаза перед смертью,
И не скорее душа истомлённое тело покинет,
190 Чем у богов за обман испрошу правосудной я кары
И хоть в последний свой час узнаю небес справедливость.
Вы, что деянья людей наказуете, мстя, Эвмениды!
Вы, на чьей голове извиваются лютые змеи,
Гневом чей лик искажён, в беспощадном сердце кипящим, —
195 Мчитесь, о, мчитесь сюда, внемлите словам моих жалоб!
Тщетно, злосчастная, их из глубин я души исторгаю,
Сил лишаясь, пылая огнём и слепа от безумья.
Если я вправду скорблю и жалуюсь чистосердечно,
Не потерпите, молю, чтоб рыдала я здесь понапрасну,
200 И, как Тесей вероломно меня одинокую бросил,
Так пусть, богини, себе и своим принесёт он несчастье!»
Только исторгла она призыв свой из груди печальной
И за жестокость его в смятенье о каре взмолилась,
Волю явил повелитель богов — кивнул головою, —
205 Затрепетала земля, всколебались угрюмые воды
Моря, и сонм в небесах мерцающих звёзд содрогнулся.
Разум Тесея меж тем окутался тьмой беспросветной:
Памяти сразу лишась, он все позабыл наставленья,
Те, что в прежние дни неизменно в уме его были:
210 Добрый не поднят был знак, не узнал скорбящий родитель,
Что невредимо Тесей вновь узрел Эрехфейскую пристань.
Передают, что, когда от стен пречистой богини
Сына Эгей отпускал, ветрам его доверяя,
Вот какие, обняв, он юноше дал наставленья:
215 «Сын мой, ты, что один мне долгой жизни желанней,
Ты, возвращённый едва мне в годы старости поздней,
Сын мой, кого принуждён я отдать судьбе неизвестной,
Ныне мой рок и твоя беззаветная доблесть отторгнут
Снова тебя от отца, — а мои ослабелые очи
220 Я не насытил ещё возлюбленным образом сына.
Нет, не в веселье тебя провожу, не с лёгкой душою;
Благоприятной судьбы не дозволю нести тебе знаки.
Нет, сперва из груди я жалоб немало исторгну,
Прахом летучим, землёй свои я посыплю седины,
225 Тёмные я паруса повешу на зыбкую мачту, —
Пусть всю горесть мою, пожар скорбящего сердца,
Парус иберский своей чернотою расскажет унылой.
Если ж пошлёт тебе Та, что в святом обитает Итоне,
Благоволив наш род защищать и престол Эрехфея,
230 Чтобы кровью быка свою обагрил ты десницу,
Пусть в душе у тебя и в памяти будут всечасно
Живы мои наставленья везде и во всякое время:
Только лишь очи твои холмы наши снова завидят,
Скорбные пусть со снастей корабельных опустят полотна,
235 Белые пусть паруса на кручёных поднимут канатах,
Чтобы, завидевши их, познал я великую радость,
Что невредимым тебя мне день возвращает счастливый».
Помнил сначала Тесей отца наставленья, теперь же
Вдруг отлетели они, как тучи, гонимые ветром,
240 С горных слетают вершин, снегами вечно покрытых.
А с крепостной высоты отец устремлялся очами
Вдаль, и туманили взор ему постоянные слёзы.
И лишь завидел вдали из полотнища тёмного парус,
Тотчас с вершины скалы он стремительно бросился в море:
245 Думал отец, что Тесей безжалостным роком погублен.
Так, возвратившись под сень, омрачённую смертью отцовской,
Жестокосердый Тесей испытал не меньшее горе,
Чем Миноиде он сам, забывчивый сердцем, доставил.
Дева в печали меж тем, на корму уходящую глядя,
250 Много мучительных дум питала в душе оскорблённой.
Но уж с другой стороны цветущий Иакх приближался
С хором сатиров, с толпой силенов, на Нисе рождённых, —
Звал он тебя, Ариадна, к тебе зажжённый любовью.
Буйной толпою неслись в опьяненье весёлом вакханки,
255 Вверх запрокинув лицо, «эвоэ!» восклицали протяжно.
Тирсы одни потрясали — листвой перевитые копья,
Те, растерзавши тельца, рассевали кровавые части,
Эти извивами змей опоясали тело, другие
Таинства знаки несли, в плетёных скрыв их кошницах
260 (Лишь посвящённым одним возможно те таинства ведать).
Вскинувши руки, меж тем другие били в тимпаны
Иль заставляли бряцать кимвалы пронзительным звоном;
Роги у многих в устах хрипящий гул издавали,
Страх наводящий напев раздавался из варварских дудок.
265 В изображеньях таких богатая ткань устилала
Брачное ложе, его украшая узорным покровом.
Тут фессалийский народ, насытясь зрелищем этим,
В сторону стал отходить и богам уступать своё место.
Как, дуновеньем своим спокойное море тревожа,
270 Будит зефир поутру набегающий зыбкие волны.
В час, как Аврора встаёт у порога бегущего солнца,
Волны же, тихо сперва гонимые лёгким дыханьем,
Движутся — нежно звучит их ропот, как хохот негромкий, —
Но уже ветер сильней, и множатся больше и больше,
275 И, в отдаленье катясь, багряным отсветом блещут, —
Так покидали дворец из сеней уходящие гости
И по своим разбредались домам походкой нетвёрдой.
После ухода гостей, с вершины сойдя Пелиона,
Первым прибыл Хирон, подарки принёс он лесные:
280 И полевые цветы, и те, что в краю фессалийском
Произрастают средь гор, и те, что в воздухе тёплом
Возле реки рождены плодоносным дыханьем Фавона, —
Все их принёс он, смешав и нескладно связав в плетеницы.
Благоуханием их услаждённый дом улыбнулся.
285 Вскоре пришёл и Пеней, покинув Темпейские долы,
Долы, которые лес опоясал, с гор нависая,
Те, что сестёр Мнемонид прославлены хором искусным.
Он не без дара пришёл: с собою могучие буки
С корнем и лавры он нёс со стволом высоким и стройным,
290 Трепетный также платан он влёк и сестру Фаэтона
Испепелённого; нёс кипарис, возносящийся в небо.
Их, друг с другом сплетя, перед входом дворцовым расставил,
Чтобы он весь зеленел, осенённый свежей листвою.
После него Прометей появился, умом исхищренный, —
295 Лёгкие знаки ещё носил он той кары недавней,
Что претерпел, вися на скале, над отвесным обрывом,
Там, где тело его цепями приковано было.
Вот и Родитель богов с детьми и святою супругой
С неба сошёл, — ты один не явился, о Феб златокудрый,
300 С единородной сестрой, живущей в нагориях Идра,
Ибо, как ты, и сестра на Пелея смотрела с презреньем
И не хотела почтить Фетиды свадебный факел.
Боги едва возлегли на ложах своих белоснежных,
Поданы были столы с обильной и разной едою!
305 Дряхлое тело меж тем качая слабым движеньем,
Парки начали петь правдиворечивые песни.
Тело дрожащее их обернувшая плотно одежда,
Белая, около пят полосой окружалась пурпурной;
А над их алым челом белоснежные вились повязки,
310 Ловким движеньем рук они вечный урок выполняли:
Левая прялку рука держала, одетую волной,
Правая нитку легко, персты изгибая, сучила,
Быстро пальцем большим крутя, её оправляла,
Круглое веретено вращая с подвешенным диском;
315 Зуб работу равнял, ненужное всё обрывая,
И на иссохших губах шерстяные висели обрывки,
Те, что, мешая сучить, на тоненьких нитках торчали.
Возле же ног их лежала, хранясь в плетёных корзинах,
Тонкая, нежная шерсть, руна белоснежного волна.
320 Шерсть чесали они и голосом звонко звучащим
В песне божественной так приоткрыли грядущие судьбы,
В песне, которой во лжи обличить не сможет потомство:
«Ты, о Эматии столп, о муж, прославленный сыном!
Ты, что великий почёт приумножил доблестью вящей,
325 Слушай, что в радостный день тебе предскажут правдиво
Сёстры! А вы между тем, предваряя грядущие судьбы,
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Скоро придёт для тебя несущий желанное мужу
Веспер, а с ним, со счастливой звездой, придёт и супруга,
330 Та, что наполнит тебе любовью ласковой сердце,
Вместе свой нежащий сон съединить готова с тобою,
Нежно руками обвив твою могучую шею.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Дом ни один никогда любви подобной не видел,
335 Также любовь никогда не скреплялась подобным союзом
Или согласьем таким, что царит у Фетиды с Пелеем.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Сын родится от вас — Ахилл, не знающий страха.
Враг не спину его, но храбрую грудь лишь увидит.
340 Будет всегда победителем он на ристаниях конских,
Он быстроногую лань по горячему следу обгонит.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
С ним герой ни один на войне не посмеет сравниться,
Той, где тевкрская кровь окрасит берег фригийский,
345 И разорит Пелопа коварного третий наследник
Трои высокий оплот, сломив его долгой осадой.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Храбрую доблесть его и светлые мужа деянья
На погребенье сынов вспоминать будут матери часто,
350 Пряди седые волос распустив над горестным прахом,
Немощно, дряхлой рукой в увядшую грудь ударяя.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Ибо как с жёлтых полей собирая обильную жатву,
Жнёт земледелец свой хлеб под жарко пылающим солнцем,
355 Так он троянских сынов враждебным скосит железом.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Будет Скамандра волна свидетелем подвигов славных,
Где постепенно она в Геллеспонт изливается быстрый:
Грудой порубленных тел теченье её преградится,
360 Воды до самых глубин согреются, смешаны с кровью.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Будет свидетелем та обречённая смерти добыча
В час, когда круглый костёр, на холме воздвигнутый, будет
Тела прекрасного ждать для жертвы заколотой девы.
365 Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Ибо, лишь только судьба позволит усталым ахейцам
Цепи Нептуна порвать, оковавшие дарданян город,
Над погребальным холмом прольётся кровь Поликсены.
Как под двуострым мечом бессильная падает жертва,
370 Так на колени она повергнется телом безглавым.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Будьте же смелы теперь, в желанной любви сочетайтесь!
Пусть счастливый союз супруга свяжет с богиней,
Пусть жена наконец отдастся горящему мужу!
375 Вечно ведущие нить, бегите, кружась, веретёна!
Завтра кормилица, вновь на рассвете её увидавши,
Шею её окружить вчерашнею ниткой не сможет.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!
Пусть не волнуется мать, что дочь в разладе с супругом,
380 Ей не позволит мечтать о рожденье внучат драгоценных.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретёна!»
Так, предсказанья свои прорицая когда-то Пелею,
Пели счастливую песнь воодушевлённые Парки.
Ибо нередко тогда к целомудренным домам героев
385 Боги спускались с небес и в смертном являлись собранье, —
Ибо ещё никогда не страдало тогда благочестье.
Часто Родитель богов, восседая в сверкающем храме,
В праздник, бывало, когда годовые приносятся жертвы,
Сам на земле созерцал, как сотни быков умерщвлялись.
390 Часто и Либер хмельной с высокой вершины Парнаса
Вёл восклицавших тиад, растрепавших небрежные кудри.
Ревностно Дельфы тогда, из ограды толпой высыпая,
Бога спешили встречать, и дым алтарный курился.
Часто в смертельном бою, бывало, участвовал Маворс,
395 Или Тритона-ручья богиня, иль Дева Рамнунта.
Вооружённых бойцов возбуждали бессмертные боги.
Ныне ж, когда вся земля преступным набухла бесчестьем
И справедливость людьми отвергнута ради корысти,
Братья руки свои обагряют братскою кровью,
400 И перестал уже сын скорбеть о родительской смерти,
Ныне, когда и отец кончины первенца жаждет,
Чтобы, свободный, он мог овладеть цветущей невесткой,
Иль нечестивая мать, неведеньем пользуясь сына,
Уж не боится святых опозорить бесстыдно Пенатов,
405 Всё, что преступно и нет, в злосчастном спутав безумье, —
Мы отвратили от нас помышленья богов справедливых;
Боги оказывать честь не хотят уже сборищам нашим,
И не являются нам в сиянии света дневного.
Характеристика
Стихотворение разрабатывает один из самых популярных греческих мифов. Свадьба смертного Пелея с богиней Фетидой (как и другой мифологический брак — Кадма с Гармонией), на которой гостями были сами боги, представлялась символом счастливого прошлого, когда люди и боги были близки. Об этой свадьбе упоминается и у Гомера («Илиада», XXIV, 61—63), и в фрагментах Гесиода, и у Пиндара (Пиф. 3); однако конкретный эллинистический образец, послуживший основой для Катулла, неизвестен. Морской богине Фетиде было предсказано, что она родит сына, который будет сильнее своего отца; узнав это, Юпитер не решился соединиться с нею, а уступил ее (ст. 27) в жены смертному — аргонавту Пелею, и она родила ему Ахилла. Однако обычно рассказывалось, что брак Пелея с Фетидой предшествовал походу аргонавтов, справлялся на горе Пелионе, и кентавр Хирон предсказывал будущее Ахилла (так у Еврипида, «Ифигения в Авлиде», 1036—1074). Катулл переменил завязку, чтобы ввести важный для него мотив любви с первого взгляда между Пелеем и Фетидой.
Стихотворение построено по частой в эллинистических эпиллиях схеме — в рамку основного рассказа вставлен оттеняющий дополнительный; здесь это история брошенной Ариадны (тема, по тем же александрийским образцам популяризированная в Риме Овидием, «Героиды», 10; «Метаморфозы», VIII, 173—181; «Фасты», III, 459—516). План всего стихотворения — симметричный: вступление (1—30), смертные гости на свадьбе (31—49), изображение покрывала с вытканной историей Ариадны (50—266), божественные гости на свадьбе и вещая песня Парок (267—380), заключение (381—407). План вставной части тоже симметричный: в центре — жалобы брошенной Ариадны (124—201), перед этим — предыстория на Крите (76—123), после этого — предыстория в Афинах (202—248), в заключении — явление Диониса-Вакха для брака с Ариадной (251—264). Таким образом центр тяжести в обоих построениях единообразно смещен к концу (песня Парок, явление Вакха). Оба сюжета, обрамляющий и вставной, известны античному искусству; две росписи с изображением брошенной Ариадны найдены в Помпеях.
Ст. 1. Древле корабль из сосны, на хребте Пелиона рожденной… — Реминисценция знаменитого начала «Медеи» Еврипида, переложенной на латинский язык Эннием: «О, если бы дубравы пелионские / Под топорами сосен бы не рушили…» Пелион — гора в южной Фессалии, близ Пелеева царства, часто упоминаемая в мифах.
Ст. 3. В край, где Фасис течет… — т. е. в Колхиду, царство Эета, сына Солнца и отца Медеи. Фасис — ныне Риони.
Ст. 8. Им богиня сама… — Афина-Полиада («Градодержица»), наставница людей в мореходстве. Арго изображается здесь как первый в мире корабль (ср. ст. 11), хотя дальше оказывается, что Тесей уже плавал на кораблях к Миносу и от Миноса; это — непоследовательность мифологической хронологии, замеченная уже самими древними (Федр, IV, 7).
Ст. 23a. Стих сохранился не полностью и дополнен Перлькампом.
Ст. 28—30. …дщери Нерея… внучку Тефия и Океан… — Тефия и Океан, дети Неба и Земли, были родителями Нерея и старших морских нимф, Океанид; Нерей был, в свою очередь, родителем младших морских нимф, Нереид, в числе которых была Амфитрита, ставшая женой Посидона (выше, ст. 11 — в переносном значении «море»), и Фетида, героиня поэмы.
Ст. 37. Все к Фарсалу сошлись… — В греческих мифах столица Пелея не названа; Катулл помещает ее в крупнейший город южной Фессалии, где находилось древнее святилище Фетиды (Страбон, IX, 5, 6). Гости же к нему являются даже из северной Фессалии (Краннон, Ларисса, Темпейская долина) и с острова Скироса, где потом будет воспитываться сын Пелея Ахилл.
Ст. 39. Не прочищают лозы виноградной кривою мотыгой… — В Италии виноградные лозы привязывали к деревьям или шестам, в Малой Азии давали им виться по земле, в Греции был в ходу и тот и другой способ; здесь Катулл указывает на второй.
Ст. 45. Тронов белеется кость… — Римская реалия: слоновой костью отделывались «курульные кресла» главных римских должностных лиц.
Ст. 52. …с пенношумного берега Дии… — Дия — сказочный остров, положение которого неопределенно; в «Одиссее», XI, 325, говорится, что Ариадну убила Артемида «тихой стрелой, наущенная Вакхом, на острове Дии». Когда этот мрачный миф был вытеснен более радостным, кончавшимся свадьбой Ариадны и Вакха, то Дия стала отождествляться с Наксосом, местом древнего культа Диониса-Вакха (впервые — у Каллимаха); видимо этой традиции следует и Катулл.
Ст. 71. Эрицина — римское прозвище Венеры (по ее сицилийскому храму в Эриксе).
Ст. 75. …гортинские кровли. — Гортина — город на Крите близ главного Миносова города Кносса; поэтому «гортинский», как и «кносский» (ст. 172) значит «критский».
Ст. 76. Город Кекропа… — Афины (по имени древнейшего афинского царя, сына Земли).
Ст. 77. …Андрогея убийство… — Андрогей, сын критского царя Миноса и брат Ариадны, был в Афинах на состязаниях, вышел победителем, был из зависти убит афинянами, и за это Минос заставил Афины каждый год посылать по семь юношей и девушек на съедение критскому чудовищу Минотавру.
Ст. 80. …необширный измучился город… — изящная ученая подробность: напоминание, что Афины стали большим городом только при Тесее (организовавшем «сселение» из окрестностей), а до этого занимали лишь акрополь и были так слабы, что не выдержали осады Миноса.
Ст. 83. Не хороня, хоронить… — Т. е. оплакивать заживо: стилистический оборот, заимствованный из греческого языка.
Ст. 86. Тотчас на гостя глядит… — Пробуждение любви Ариадны к Тесею изображено по образцу пробуждения любви Медеи к Ясону в «Аргонавтике» Аполлония Родосского, кн. III.
Ст. 89. …над струями Эврота… — В Спарте; мирт рос в этих местах (Павсаний, III, 22, 9), но в поэзии упоминался редко: мирт был мирным растением, а Спарта воинственной.
Ст. 95. Мальчик святой, к печалям людским примешавший блаженство! — Ср. 36, 3 (эпитет «святой») и 68, 18 (сладость и горечь любви).
Ст. 96. …богиня, кому Идалийские рощи подвластны! — Венера, см. 36, 12.
Ст. 100. …золота стала бледнее… — Бледность смуглой кожи сравнивается с золотом, как ниже, № 81, 4.
Ст. 118. …сестры… матери… — Матерью Ариадны была Пасифая, дочь Солнца, страдавшая противоестественной любовью к быку; сестрой — Федра, будущая жена Тесея, погибшая от несчастной любви к своему пасынку Ипполиту. Эти мотивы, при всей беглости упоминания, тоже вписываются в картину, рисуемую Катуллом.
Ст. 143. Женщина пусть ни одна не верит клятвам мужчины… — Этот стих буквально цитируется Ариадною в «Фастах» Овидия, III, 475, где она, заподозрив в измене уже и Вакха, восклицает: «Женщина пусть ни одна, — вновь крикну, — не верит мужчине!..»
Ст. 150. …и потерять скорей не решилась ли брата… — Чудовищного Минотавра, для борьбы с которым Ариадна дала Тесею спасительную нить (ст. 113; ср. ст. 181). Здесь вновь присутствуют ассоциации с судьбой Медеи, которая, спасая Ясона от погони, убила своего брата Абсирта, но потом все же была брошена Ясоном.
Ст. 154. Львица какая тебя родила… — Ср. № 60 и примечание о реминисценции из той же еврипидовской «Медеи».
Ст. 156. Сиртами ль ты порожден… — Сирты — опасное мелководье у песчаных берегов Ливии; упомянуты в параллель Харибде, символизирующей морскую глубину.
Ст. 159. …отца старика… суровых укоров… — Неожиданное сближение трагического образа Эгея с комедийным образом старика-отца, всегда недовольного сыном.
Ст. 172. …гнозийских [кносских] брегов не касались Кекроповы кормы… — См. выше примечания к ст. 75—76.
Ст. 178. …к Идейским горам… — Т. е. на родной Крит (о критской горе Иде см. примечание к № 63).
Ст. 204. …кивнул головою… — Знаменитый жест Зевса из «Илиады», I, 528.
Ст. 211. …Эрехфейскую пристань. — Афинскую, по имени древнего царя Эрехфея, прадеда Эгея (ср. ниже ст. 229).
Ст. 216. Ты, возвращенный едва… — Тесей родился и вырос на чужбине, а к Эгею в Афины пришел лишь незадолго до описываемых событий: характерный для Катулла чувствительный мотив.
Ст. 222. Благоприятной судьбы… знаки… — т. е. белые паруса.
Ст. 227. …иберской своей чернотою… — «Черноватый пурпур» по словам Сервия (комментарий к «Энеиде», IX, 582), выделывавшийся в Испании с помощью ржавчины местного железа.
Ст. 228. …Та, что в святом обитает Итоне… — Афина: так назывались город в Беотии и гора в южной Фессалии (место свадьбы Пелея и Фетиды!), оба со святилищами Афины.
Ст. 241. А с крепостной высоты… — С афинского акрополя; по другому преданию, Эгей бросился в море с южного аттического мыса Суния.
Ст. 261. Иакх — одно из имен Вакха-Диониса (в мистическом культе Элевсинской троицы — Цереры, Прозерпины и Иакха).
Ст. 252. …на Нисе рожденных… — Ниса — сказочная гора где-то на Востоке, на которой младенец Вакх был воспитан Силеном.
Ст. 256. Тирсы одни потрясали… — Тирс, виноградный прут с шишкой на конце, был непременной принадлежностью культа Вакха.
Ст. 259. Таинства знаки несли, в плетеных скрыв их кошницах… — По обряду элевсинских мистерий, см. примеч. к ст. 251.
Ст. 264. …из варварских дудок. — Дудки (флейты) считались фригийским изобретением, ср. № 63, 22.
Ст. 282. Фавон — латинское имя Зефира, западного ветра (см. примечание к № 46).
Ст. 285. Пеней — одна из крупнейших греческих рек, протекающая в Фессалии по Темпейской долине (см. примеч. к ст. 37).
Ст. 287. …сестер Мнемонид… — Муз, дочерей Мнемосины, богини памяти; одним из их обиталищ была Пиерия, область к северу от Пенея. Текст испорчен, перевод по конъектуре Гейнзиуса.
Ст. 290. …сестру Фаэтона… — Т. е. тополь: сестры-Гелиады, плакавшие о своем брате Фаэтоне, упавшем с солнечной колесницы, были обращены в тополя (Овидий, «Метаморфозы», II).
Ст. 294. Прометей — главный виновник свадьбы Пелея и Фетиды: это он открыл пророчество, что Фетида родит сына сильнее, чем отец. «Умом исхищренный» — приблизительная этимология его имени. «Легкие знаки… кары» — рубцы от цепей и орлиного клюва: может быть, также вделанный в перстень кусок скалы, где он страдал (Плиний Старший, XXXVII, 2).
Ст. 300. С единородной сестрой… — Артемидой; в Идре (Идриаде в Карии) она чтилась в образе подземной Гекаты. У Гомера, «Илиада», XXIV, 62, Аполлон присутствует на свадьбе Пелея и поет песню под звуки лиры; откуда у Катулла (или его источника) мотив «презренья» к Пелею, неясно: может быть, Аполлон, будущий заступник Трои и враг Ахилла, переносит эту вражду и на его отца?
Ст. 314. …веретено… с подвешенным диском… — Этот диск на нижнем конце веретена своею тяжестью придавал ему лишнюю энергию вращения.
Ст. 323. Ты, о Эматии столп… — Эматия — поэтическое название Македонии, но здесь оно по смежности перенесено на Пелееву Фессалию.
Ст. 339. Враг не спину его, но храбрую грудь лишь увидит… — Реминисценция из «Илиады», XIII, 289—290, о Мерионе: «Верно, не в выю тебе, не в хребет бы оружие пало: / Грудью б ты встретил копье…»
Ст. 344. …тевкрская кровь… — Тевкры (и, ниже, ст. 367, «дарданяне») — поэтическое название троянцев.
Ст. 345. Пелопа коварного третий наследник — Агамемнон: или по смене поколений Пелоп — Плисфен — Атрей — Агамемнон (не общепринятый вариант), или по смене власти Пелоп — Атрей — Фиест — Агамемнон (так у Гомера, «Илиада», II, 105 сл.). Пелоп-родоначальник назван «коварным» за то, что он убил колесничего Миртила, помогшего ему прийти к власти, и за это был проклят со своими потомками.
Ст. 357. Скамандр — река под Троей; битва на ее берегах описывается в «Илиаде», XXI.
Ст. 362. …та обреченная смерти добыча… — Поликсена, дочь Приама, после победы греков принесенная в жертву над могилой Ахилла.
Ст. 367. Цепи Нептуна… — Стены Трои, сложенные когда-то Нептуном (и Аполлоном) по приказу Юпитера.
Ст. 377. Шею ее окружить вчерашнею ниткой не сможет… — Поверье, что при потере девственности шея толстеет, известно у разных народов, но в латинской поэзии с достаточной внятностью больше не выражено нигде.
Ст. 391. Вел восклицавших тиад… — Тиады — то же, что и вакханки: экстатические спутницы Либера (италийское имя Вакха).
Ст. 394—395. Считалось, что в священном Аполлоновом городе Дельфах Аполлон обитает только летом, а зимою на его место торжественно вселяется Вакх. Маворс — Марс (архаическая форма имени), Тритона-ручья богиня — Афина-Минерва (одно из объяснений ее не совсем ясного прозвища «Тритогения»), дева Рамнунта — Немезида (по ее храму в аттическом городе).
Глубокое разочарование в любви и дружбе, переоценку всех прежних ценностей приводят Катулла, с одной стороны, к большой психологической глубине, выразившей в предельной простоте и ясности, с другой — к попыткам осмыслить свою душевную драму в мифологических формах, не только наиболее соответствующих античным представлениям, но и настолько емких, что они могут вместить больше, чем непосредственный рассказ о своих чувствах.
Такое восприятие мифологии — новый, более высокий этап в развитии мышления и поэтического творчества. Миф, пройдя через многочисленные интерпретации эллинистических поэтов, утратил и прежнюю однозначное и нормативность священной истории. Теперь поэт обращается к мифологическим образам как к символам, которые могут быть наполнены его личным чувством.
В эпиллии «Свадьба Пелея и Фетиды» (64) Катулл рассказывает об удивительном и славном путешествии аргонавтов по морю, о том, как Пелей и Фетида увидели и полюбили друг друга, о счастье и любви смертного и богини, об их предстоящей свадьбе. Центральная часть эпиллия — описание полога в спальне новобрачных. Здесь изображена Ариадна, брошенная Тесеем на пустынном острове и в отчаянии глядящая ему вслед, а также уже приближающийся к ней Вакх — предвестие новой любви. В центре эпиллия — плач покинутой Ариадны. А завершается он песнью Парок, содержащей пророчество о рождении Ахилла.
Созданная по принципу александрийского «малого эпоса» на мифологическом материале, эта поэма существенно отличается от александрийских поэм. В основу мифа проникает личное чувство, и весь эпиллий пронизан переживаниями поэта, его мыслями. Единение богов и людей, чудо их сближения составляет как бы фон эпиллия. А главная коллизия его — столкновение двух тем — счастья Пелея и Фетиды и горя покинутой Тесеем Ариадны. Плач Ариадны — это не только вопль измученного сердца. Если в полиметрах и эпиграммах Катулл говорит только о себе и от своего имени, то здесь он при помощи мифа осмысливает свое чувство и воспринимает миф сквозь призму собственного страдания. А из этого объединения, как и в элегии «К Аллию», он выводит общезначимость своей душевной драмы.
Комментарий М. Е. Грабарь-Пассек67:
Из эпических произведений эллинистической литературы до нас не дошло больше ни одного, которое касалось бы Троянской войны и ее героев. Поэтому вплоть до III в. н. э., т. е. на срок около пятисот лет, мы должны обратиться к римской литературе, где можно собрать богатый урожай. Начиная со II в. до н. э. и особенно в I в. до н. э. греческие мифы и их литературные воспроизведения стали широко известны в Риме. Особенно шумный успех был обеспечен именно эллинистическим поэтам, и Катулл, талантливейший представитель римской молодежи, младший современник Цезаря и Цицерона, наряду со своими подлинно лирическими «безделушками» посвятил, вероятно, упорный труд созданию и отделке трех эпиллиев в эллинистическом духе: «О свадьбе Пелея и Фетиды», «Аттис» и «Локон Береники» 18. К троянскому циклу относится первый (408 стихов).
Эта маленькая поэма написана в той форме, которую по современной терминологии мы бы назвали «рамочной конструкцией». Всю ее центральную часть (ст. 50—264) занимает описание покрывала на брачном ложе, приготовленном для Пелея и Фетиды, а на этом покрывале выткано изображение плачущей Ариадны, видящей с берега Наксоса отплывающий флот Тесея. В связи с этим Катулл рассказывает миф о Тесее и Ариадне с такими психологическими подробностями, которые не могли быть наглядно изображены на покрывале.
Как в основной миф о свадьбе Пелея и Фетиды, так и во вставной эпизод о покинутой Ариадне Катулл вводит ряд изменений и отклонений от традиции. Остановимся на некоторых из них, характерных для Катулла (а, может быть, для его эллинистического образца).
Поскольку Катулл хочет описать в своем эпиллии пышную и веселую свадьбу, то он утверждает, что брак Пелея и Фетиды заключен по взаимной страстной любви.
Пелей, участвуя в походе аргонавтов еще неженатым, увидел Фетиду, выплывшую с сестрами на морскую гладь, и влюбился в нее, а она тут же пленилась молодым аргонавтом. Это — полное нарушение обычной версии об этом браке: Фетидой был увлечен — как с ним нередко случалось — сам Зевс, но Фемида — по другой версии Прометей — предупредила его, что от него и Фетиды родится сын, который своей мощью превзойдет самого Зевса, и посоветовала ему выдать Фетиду замуж не за бога, а за человека, чтобы она родила великого героя, но смертного (Ахилла). Зевс согласился, но сама Фетида была глубоко оскорблена таким неравным браком и долго сопротивлялась и намерению Зевса и самому Пелею, уже отданная ему в жены: обладая способностью морских обитателей, как Протей, превращаться из одного вида в другой, она не отдавалась Пелею, пока он яе скрутил ей руки. На неравный и насильственный брак она жалуется в «Илиаде» (XVIII, 433). Эту же версию использовал впоследствии и Овидий («Метаморфозы», XI, 260) и Стаций в «Ахиллеиде» (I, 90), где ее отец Нептун приказывает ей прекратить свои жалобы на «недостойное ее ложе».
Кроме того, по обычной версии Пелей во время похода аргонавтов заезжает в Фессалию повидать своего маленького сына Ахилла, уже воспитывающегося у Хирона, опять-таки по желанию Фетиды — ей хотелось разлучить ребенка с его отцом.
Катулл, избрав темой своего эпиллия свадьбу Пелея и Фетиды, конечно, не мог изобразить невесту, насильно выданной замуж. Надо сказать, что вся речь о будущей судьбе Ахилла, его ранней гибели и даже о казни Поликсены на его могиле плохо гармонирует со свадебным торжеством.
Интересна одна реалистическая черточка, которую Катулл вносит в рассказ о возвращении Тесея в Афины.
Как известно, Тесей забыл заменить черные паруса на своем корабле белыми, что явилось причиной самоубийства его отца Эгея. Катулл, как видно, решил, что такой резкий контраст в окраске парусов бросился бы в глаза если не самому Тесею, то кому-нибудь из его спутников, и они настояли бы на перемене парусов. Катулл называет цвет парусов «цветом темной ржавчины на железе» (ст. 227 — obscurata ferrugine), т. е. темно-рыжими. Именно такие паруса написаны на немногих дошедших до нас фресках и, по утверждению комментаторов Катулла, употребляются на рыбацких лодках в Италии.
К числу новшеств, внесенных Катуллом в миф о покинутой Ариадне, конечно, не поддающихся изображению на покрывале, относятся землетрясение и затмение, случившиеся по мольбе Ариадны еще во время плавания Тесея (очевидно, это и заставило его забыть о смене парусов), и ранняя влюбленность Диониса в Ариадну, не пожелавшего уступить ее смертному. Возможно, что последняя версия существовала и в подлинных устных вариантах мифа и служила оправданием любимому аттическому герою неверному Тесею.
Примечания С. Шервинского (1917):
П. LXII представляет из себя эпиталаму, выдержанную в духе эллинских свадебных гимнов. Знакомство Катулла с древнегреческими эпиталамами, подтверждаемое как данной, так и предыдущей песней, не подлежит никакому сомнению. По поводу п. LXII высказывались и более определенные мнения о заимствовании этого гимна непосредственно у Сапфо, которая оставила целую книгу брачных песен, ныне утраченную. Лесбийская поэтесса была, действительно, в некоторых случаях примером и образцом для Катулла. Она была его любимым поэтом, и его первое посвященное Лесбии стихотворение, LX —подражание, почти перевод одной из песен Сапфо. Однако, хотя влияние Сапфо на Катулла и было очень значительным, мы не имеем достаточных оснований утверждать, что п. LXII целиком подражательна. Кроме того некоторые бытовые черты — чисто римские, как, напр., свадебная трапеза, упоминанием о которой начинается эпиталама.
Нет сомнения в том, что п. LXII состоит из чередующихся строф. Строфы поются в ответ юношами и девушками, состязающимися в прославлении Гименея. Строфы содержат различное количество стихов, что заставляет предположить довольно сложное построение эпиталамы. К сожалению, она дошла до нас в фрагментарном состоянии.
Четыре пустоты приходятся после стихов: 31, 32, 33 и 41. Реставрации п. LXII были многочисленны и предполагали самую различную величину пробелов (см. об этом у A. Bonin. Untersuchungen über das 62 Gedicht von Catull, Programm des Realgymnasiums zu Bromberg. 1885)
Время написания эпиталамы колеблется между 62—54 гг., по Schwabe.
Ст.ст. 1. Vesper или Hesper – вечерняя звезда.
7 Эта — горная цепь в Фессалии. Гора Олимп (ст. 1) и Эта ниоткуда не видны одновременно. Это заставляет предполагать фиктивность места действия, в котором некоторые хотели видеть о. Лесбос.
35 Тот же Веспер появляется на Востоке, но уже под иным названьем.
49-57 Сравнение любящих с деревом, оплетенным плющом или лозой, было чрезвычайно распространено в александрийской поэзии. Оттуда его и заимствовал Катулл (ср. LXI ст.ст. 102 и сл.) Этот образ и в римской поэзии получил широкое распространение.
Отдельная статья:
Об использовании мотива Катулла см. отдельную статью:
Сокольская М.М. Младенец в IV эклоге Вергилия
Библиография (по Свиясову):
- Уманов-Каплуновский В. В. «На берегу многошумном, на острове Дии стояла…»: [Строки 52—264, 323—381] / / Уманов-Каплуновский В. В. Мысли и впечатления. СПб., 1899. С. 262—273.
- Никольский Б. В. «Некогда сосны, Пелейской вершиной рожденные, плыли…» / / ЖМНП. 1901. № 12, отд. 5. С. 104—115.
Примечания
- http://www.perseus.tufts.edu/hopper/text?doc=Perseus%3Atext%3A1999.02.0006%3Apoem%3D64 ↩︎
- Дочь Миноса, Ариадна. ↩︎
- Род корсета. ↩︎
- Венера. ↩︎
- Миноид. ↩︎
- Отмель у с. берега Африки. ↩︎
- Название дано от имени древнего афинского царя Эрехфея. ↩︎
- Афина. ↩︎
- Вакх. ↩︎
- Ниса — город и гора во Фракии, где воспитывался нимфами юный Вакх. ↩︎
- Thyrsus — жезл Вакха. ↩︎
- Богини судьбы, парки. ↩︎
- Троянцы назывались тевкрами от имени своего древнего царя Тевкра. ↩︎
- Агамемнон. ↩︎
- Говорится о Поликсене, дочери Приамa, которая была невестой Ахилла. ↩︎
- Древние думали, что у молодой всегда шея становится полней после брачной ночи. ↩︎
- Эпиллон в александрийском роде; действительное заглавие неизвестно, так как на одном из списков относилась бы лишь к первым стихам, а на другом относится лишь к 323 ст. Не вдаваясь в сомнительные догадки насчет того, в подражание кому именно написано это стихотворение, замечательное тем, что вставка своим эпизодом как бы вытесняет главное, скажем только, что мастерская отделка и тут свидетельствует о том изяществе, которым дышат все произведения классической древности. Что же касается до самого Катулла, как поэтического характера, то настояний эпиллион, время сочинения которого определить невозможно, мало способствует к его выяснению.
Содержание: 1) На пути аргонавтов люди и нимфы увидали друг друга (1–16), и Пелей получил от Юпитера – о счастливые времена героев! – нимфу Фетиду в супружество (– 30).
2) К свадьбе прибыла в Фарсал вся Фессалея (– 42), дом великолепно был украшен (– 46), особенно пурпурное покрывало брачной постели (– 49).
3) На нем была изображена Ариадна, смотрящая вослед бежавшему Тезею (– 70), которого она, когда он из-за Минотавра прибыл в Крит (– 85), полюбила по великой силе Амура (– 104). Он убил Минотавра (– 111), покинул лабиринт (– 115), отправился с Ариадной в Дию и, покинув ее там, бежал (– 123). Она смотрела ему вослед (– 129) и разразилась сетованиями и проклятиями (– 201). Проклятие сбылось (– 206): Тезей забыл (– 211), хотя отец его о том умолял (– 237), поднять белые паруса (– 240) и поэтому должен был оплакивать смерть своего отца (– 248). Следовательно Ариадна смотрела вослед Тезею на одной стороне покрывала (– 250); на другой же стороне покрывала изображено было вакхическое шествие Дионисия к Ариадне (– 264).
4) Этим кончается вставка о покрывале (– 266). Гости оставляют Фарсал (– 277), и являются со свадебными подарками полубоги (– 297) и боги (– 302), и во время трапезы заняли Парки (– 322) Пелею и Фетиде эпиталаму (– 380).
5) Ибо тогда еще боги удостаивали людей своих посещений (– 395); но когда последние становились все хуже, то боги от них удалились (– 407). ↩︎ - Сосны с фессалийского Пеллиона плыли, очевидно, уж в виде корабля. ↩︎
- Эетейских – царя Эета в Колхиде с рекой Фазисом, давшим имя кавказским фазанам. ↩︎
- Паллада Афина, почитаемая на городских акрополях. ↩︎
- Паллада принимала личное участие в построении корабля Арго. ↩︎
- Отец Юпитер, а не Нерей. ↩︎
- Стих этот сохранился только в отрывке. ↩︎
- Пелей, царь Фарсала и Фессалии, также и Фтии (Иллиад. 9, 252) есть оплот Фессалии. ↩︎
- Заметя склонность Юпитера к Фетиде, дочери Нерея и Дориды, вторая жена Зевеса Фемида предсказала Юпитеру, что если Фетида родит сына, то последний будет более своего отца. ↩︎
- Тефиса, мать Дориды, от брата своего Океана, дочь Урана и Геи, родоначальница и главная богиня моря. ↩︎
- По Страбону Киерон – древняя столица Фессалиотиса. Темпейская долина при устьях Пенея. ↩︎
- Краннон и Ларисса – города на Пенее. ↩︎
- Фарсал – столица Пелея в Фессалии. ↩︎
- Размягчаются роговидные мозоли, образующиеся от ярма. ↩︎
- Замечательнейший стих по мастерской смелости. Ариадна в страстном волнении стоит, оцепеневшая, подобно вакхической статуе, при виде которой так и хочется крикнуть: эвоэ! ↩︎
- Эрицина – название Венеры по древнему ее финикийскому святилищу на горе Эрикс в западной Сицилии. Этот стих, сосредоточивая внимание читателя на внутренней жизни скорбной Ариадны, заставляет его переноситься ко времени предшествовавшему зародившейся в ней страсти к Тезею. Во избежание сугубой сложности образа мы уклонились от текста Ризе A misera от бедняжки и придержались текста Гейзе – Ah misera – о бедняжке. ↩︎
- Гортин – город на острове Крите; здесь гортинских – критских. У Гомера главным городом Крита является Гнос (Илиад. II. 645):
Критяне же Идоменей предводил, знаменитый копейщик,
В Гнос живущих мужей, в укрепленной стенами Гортин.
Критский царь Минос, будущий беспристрастный судья в царстве усопших, здесь назван нечестивым за жестокую кару аттических юношей и дев. ↩︎ - Андрогей – сын Миноса и Пазифаи, у которых кроме его было много детей, в том числе Ариадна и бык – Минотавр – (Ваал Молох), рожденный Пазифаею от быка, высланного Нептуном из моря. Андрогей, оставшись победителем на играх, был в Афинах убит Эгеем, отцом Тезея. В наказание за это Юпитер наслал на Афины чуму, и оракул приказал афинянам исполнить все требования Миноса, состоявшие в том, чтобы из Афин высылались в Крит ежегодно или каждые девять лет по семи юношей. ↩︎
- По семи дев в пищу Минотавру в Лабиринт. ↩︎
- Эврот – спартанская река. Спартанские мирты часто упоминаются. ↩︎
- Голгос и Идалий смотри 36, 12 и 14. ↩︎
- Тавр – цепь гор в Малой Азии. ↩︎
- Дия – остров. Не Наксос ли? ↩︎
- Брата – Минотавра. ↩︎
- Гноских – критских (смотри ст. 75). ↩︎
- Конечно, не троянская Ида, а критская, давшая название даже царю Идоменею. ↩︎
- Минотавра. ↩︎
- Порт Эрехтейский – название, заимствованное от древнего афинского царя и героя Эрехтея. Илиад. II, 546:
Но мужей, населяющих град велелепный Афины,
Область царя Эрихфея, которого в древние веки. ↩︎ - Тезей воспитывался в Арголиде в пелопонесском городе Троизее у Питтея, – отца своей матери Этры, откуда и вернулся к отцу. ↩︎
- Испанская краска, бывшая или называвшаяся ржавчиной. ↩︎
- Имя Итона носила во Фтии гора, а в Беотии город. И в том, и в другом месте были храмы Афины. ↩︎
- Пиза или Нисса – предполагаемая гора, область или город в Фессалии: царство Вакха (Илиад. VI. 132).
Некогда, дерзкий, напав на питательниц буйного Вакха
Их по божественной Ниссе преследовал. ↩︎ - Чужеземна я дудка – фригийская флейта (63, 22). ↩︎
- Уход из дворца толпы, которая чем более удаляется от места, внушавшего ей уважение, становится все говорливее и шумнее, с тонким мастерством изображен в настоящем сравнении вполне оригинальном, так как картина (Илиад. IV, 423) весьма мало напоминает настоящее. ↩︎
- Хирон – мудрый Центавр, будущий воспитатель Ахиллеса. ↩︎
- Поток Пеней, оставя свою Темпейскую долину, явился гостем. ↩︎
- Сестры Фаэтона, Гелиады, были превращены в тополя (Овид. Прев. 2, 340). ↩︎
- Цепи Прометея называются скифскими, потому что скифы считались первыми, ковавшими железо, и самый Кавказ был Скифией. ↩︎
- Диана, восседающая на горах Идра, быть может в Карии, в качестве охотницы названа близнецом Феба, в том смысле, что Латона родила одновременно Аполлона и Диану. Причина их недоброжелательства к Тезею неизвестна. ↩︎
- Эматия у греков исключительно Македония, но у Катулла а за ним у Виргилия и Овидия Фессалия, которой оплотом является Пелей, еще более славный по Ахиллесу. ↩︎
- Тевкр – сын Скамандра и Идеи, древнейший троянский царь, по имени которого троянцы назывались тевкрами. ↩︎
- Клятвопреступного Пелопса. У элийского царя Эномая была дочь-красавица Гипподамия, свадьбе которой отец препятствовал, ибо оракул сказал, что зять его погубит. Обладая быстрыми конями от Нептуна, он отдавал править ими своему вознице Миртилу; а женихам предлагал состязаться в ристании, причем победитель получит дочь, а побежденный будет убит. Пустивши вперед соискателя, ой приносил жертву Нептуну, и затем, ставши с копьем в колесницу, нагонял и убивал противника. Та к убил он девятнадцать героев; наконец явился молодой Пелопс и уговорил возницу Миртила помочь ему. Миртил, вместо железных чек вложил в оси черные восковые, отчего колеса на бегу соскочили, лошади убили Эномая, а Гипподамия досталась Пелопсу, но Пелопс, вместо обещанной награды Миртилу, сбросил его в море. Агамемнон – сын Атрея, внук Пелопса. ↩︎
- Указание на истребление Ахиллесом троянцев в волнах Ксанфа или Скамандра (Илиад. XX, 74). ↩︎
- По взятии Трои пленная дочь Приама Поликсена, бывшая невестой Ахиллеса, была по его же завещанию принесена в жертву на его могиле сыном его Пирром. ↩︎
- Древние полагали, что, по совершении брака, шея становилась полней. ↩︎
- Либер – Вакх. ↩︎
- Тиады – вакханки. ↩︎
- Тритон – реки в Либии или в Беотии, место рождения Паллады Афины. Немезида, богиня мщения, по имени своего храма в Рамне, в Аттике, называется у Катулла рамнунской девой, но что она является возбудительницей в сражениях – конечно, александрийская затея. ↩︎
- Не опасаясь сына. ↩︎
- Версия перевода этой песни, опубликованная Шервинским в 1917 году, значительно отличается от итоговой, см. текст старой публикации здесь. ↩︎
- Грабарь-Пассек М.Е. Античные сюжеты и формы в западноевропейской литературе. М., Наука, 1966.С. 70-72. ↩︎
Катулл по-русски 